В краю Сорни-най

Вий-е! Вий-е!Я проснулась.Вий-е! Вий-е!Оглянулась.И нашлаВ густой травеСлово новое —Эрвье!Я — мансийская земля!Вы не помните меня?За УраломСнежный хрустДа березоваяГрусть.Думу СуриковРисует

Про окраиннуюРусь:Как избаВ снегу стоит,В ссылке МеньшиковСидит,На свои пиры, походыНераскаянно глядит,А теперь нашлаВ травеИмя новое —Эрвье!Имя быстрое —Быстрицкий.Имя русское —Петров.

Имя крепкое —Урусов.В перебореДревних слов.Вижу в холодеТуманов.Слышу в шелестеВершинИ — Фарман КурбанСалманов,Ягафарови Шакшин.Вы ко мне пришли,Герои,Как в легенду,В темный лес.

Есть болото,Нет дороги,И на сотни лет —Объезд.Я дарю вамЗапах нефти,Грохот газа,Древность слов.Океан тепла и света —Все для умныхСмельчаков.Я — мансийская земля!Вы не знаете меня?

С каким бы ускорением ни добывалась нефть, и ни строились города в недавно безмолвной тайге, как бы ни менялся сам человек, вчерашний охотник, сегодняшний высококвалифицированный рабочий нефтепромысла, как бы он ни был одухотворен книгой и современным искусством, — в нем живы память земли, ее сказки и песни.

Говорят, скудеет наш Север. Птиц распугали, ушла большая рыба. Не та, мол, земля.

Я иду по родной земле, смотрю, слушаю…

Синими стрелами летят утки. Высокое небо поет, лепечет, смеется, горланит голосами птиц.

— Вет-лю! Вет-лю! Вет-лю! — это куличок поет. Тонконогий и невзрачный. А распелся на весь песчаный берег, где всюду бегут, снуют ручьи.

— Кай-восюв! Кай-восюв! — А это утка-свиязь кричит. Зовет свою подругу.

Синее свидание. Синяя свадьба. Синий полдень…

Мне кажется, все поет, все говорит. Вот и высокая лиственница что-то нашептывает, пристроившись каким-то чудом над самым обрывом, вытянув корявые ветки к небу. Из-под ее корней, местами повисших над желтым обрывом, брызжет ручеек, на лету рассыпаясь на сияющие, звонкие капли.

— Большая рыба пошла! — говорит мой брат. — Никогда не было столько белой рыбы!

Брат мой — рыбак. В лодке у него сверкают серебряной чешуей важные нельмы, и язи золотятся на летнем солнце, и стерляди, одетые в зубчатую броню, копьями остроносыми торчат между большими рыбами.

В Тюмени я зашел в Сибирское производственное управление рыбной промышленности. Петр Николаевич Загваздин, бывший рыбак с Сосьвы и друг моего отца, а ныне начальник управления, выложил мне статистические данные. Оказывается, вылов рыбы действительно не уменьшается. По сравнению с довоенными годами сейчас вылавливается «живого серебра» даже больше. И это не хищнический промысел.

Лишь теперь стал доходить до меня смысл слов брата о лимите вылова и о стройке, которая развернулась рядом с родным селом Ванзетур. Там строят дома, возводят плотину, которая перегородит таежную речку, речку моего детства. Помню, как отец сокрушался:

— Все! Негде будет больше старику промышлять, негде отводить душу!

— Так широка Сосьва, сверкающая перед твоим, домом. А рядом Обь с ее бесчисленными рукавами, протоками. И таежных речек не счесть! — возражал я.

— То — другое, — отвечал он, вздыхая. — А здесь, в этой таежной речке, твой дед и прадед испокон веков промышляли. Помнишь лесную избушку? Помнишь, как рыба плескалась?

— Как не помнить! — говорил я. — Только ты, отец, не сокрушайся. Разве плохо, когда в реке будет много сосьвинской селедки? Для того и строят рыборазводный завод. Мальки, взлелеянные здесь, заплещутся по всей тысячекилометровой Сосьве!

— Хорошо, когда играет рыба! — отвечал он. — Только почему они выбрали именно это место? Большая ведь река Сосьва.

— Но лучшего места, очевидно, и нет. Ученые ведь долго искали…

— Да, наверно, ты прав. Только вот что поделаешь со стариковской памятью? — И он спел такую песню: