В крови

— Ахунд, — сказал он, с чавканьем дожевывая халву — ты сказал «веселей» и мне сразу случай один на память пришел. Попал я как–то в Ардебиль. Осень стояла, грязь непролазная… Холодно, голодно, да и поистратился я… И встречается мне на улице человек, небольшого росточка, косоглазый. Я ему: «Как эта махалла называется?» Спросил и гляжу на него, а он как на меня набросится с кулаками! Папаха с меня свалилась и прямо в грязь. А ведь я всего только и спросил, как махалла называется. Я всерьез, а он почему–то воспринял мой вопрос как насмешку… Ну да ладно, напялил я свою грязную папаху, иду дальше, вдруг вижу люди чего–то все в один двор сворачивают. Что, спрашиваю, случилось. Оказывается, покойник в этом дворе. «Это, — думаю, — кстати, зайду. Сочувствие выражу, а заодно силы подкреплю поминальным пловом!» Захожу, прилаживаюсь. И вдруг вижу: встает один из гостей, подходит ко мне, сочувствие выражает. Я малость опешил. Или, думаю, они здесь все чумовые, или это я спятил… А оказывается, в том городе такой порядок: в знак траура папаху грязью мажут. Папаха–то у меня вся в глине была, вот и сошел за родственника. Уж похохотал я лотом…

Они просидели до полуночи, и Вагиф от души веселился, слушая бесконечные истории Кязыма…

10

Ласковое весеннее солнце добралось до зенита, но как–то не верилось, что уже полдень, с земли поднимался туман, горы стояли, окутанные облаками, горизонт был нечистый, мутный. А потом и солнце пропало, скрылось за темной, плотной тучей.

Стало темнее. Гром, давно уже прогромыхавший вдалеке, с оглушительным треском обрушился на город; казалось, небо рассыпалось на мелкие кусочки, словно оконное стекло. Забарабанил по кровлям град, приводя в ужас горожан.

Телли вытащила во двор треножник, перевернула его кверху ножками, но град все не унимался.

— Гюльназ! — крикнула она сидевшей за сновальней подруге. — Нашла время работать! Иди сюда — ты ведь первая у матери, — набери семь градин, разгрызи — град кончится!

Гюльназ засмеялась, быстро выбежала во двор, перепачканными в краске руками стала ловить прыткие, скользкие градины. Набрала семь штук, разгрызла и побросала на землю. Град лупил по–прежнему, сшибая с веток листву и зеленые завязи.

Мать Телли поспешно перебирала четки. «Господи милосердный! Опять ты на нас беду послал! Все завязи посбивало, опять бедовать!.. За что караешь, господи?! Не иначе, опять невинную кровь пролили!..»

Снова треснуло, раскололось небо, но гром уже укатился куда–то… Облака поредели, приветливо улыбаясь, выглянуло из–за них солнце и вновь начало золотить землю лучами. Телли и Гюльназ, бросив работу, вышли во двор. Под деревьями кучами лежали истерзанные листья, сбитая градом зеленая–презеленая алыча. Когда девушки собирали алычу, ворота отворились, вошел Сафар. Лицо у него было встревоженное.

— Телли! Возьми ключ, за домом присматривай! Я уезжаю.

Телли уже привыкла к неожиданным отлучкам мужа и все–таки, расставаясь с ним, каждый раз обмирала от страха. Она только нашла в себе силы спросить:

— Куда уезжаешь–то? — И следом за мужем пошла к воротам.

Выйдя на улицу, Сафар отвязал коня, вскочил в седло…

— Кубинский и Шекинский ханы перешли Куру. Войска у них огромные!

Это было все, что он успел сказать. Разбрызгивая копытами грязь, конь помчал его по улице, а Телли вернулась во двор, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

Прослышав о спешном отъезде зятя, пришел из мастерской Кязым; вся семья собралась вокруг Телли. Она тихо плакала, отвернув в сторону лицо, — стеснялась отца. Гюльназ утешала ее. Мать стояла, опершись на сновальню, скрестив на груди руки…

Кязым сидел на краю веранды и ковырял грязь мыском своего чарыка.

— Велико же твое терпение, господи! — со вздохом сказал он и бросил сердитый взгляд на небо. — Когда только кончится грызня ханская, чтоб простым людям, вздохнуть спокойно! Ведь это что ж — опять урожая не жди, опять ячменем пробавляться!.. Что ни день грабеж, разорение! От дела людей отбивают! Эх, нет видно, для нас у бога легкой смерти!..

Пришла мать Гюльназ.

— Кязым, — жалобно сказала она, прикрывая рот концом белой чадры, — от моего–то ни слуху ни духу…

— И не говори, сестрица! Вот и мы горюем — Сафар уехал, не дай бог, что случится, обездолит он нашу дочь!..

Телли заплакала в голос, плечи ее затряслись от рыданий. Кязым смутился.

— Ну тут уж, как говорится, ничего не поделаешь: подневольный человек, против ханского приказа не пойдешь, а тебе–то уж и вовсе досадно: сам ведь все устроил. «В Тифлис поеду! Товар привезу! Разбогатею!» Слушать ничего не хотел! Ты уж не обижайся, сестрица, только я прямо тебе скажу — жадноват твой мужик! А насчет упрямства — так ему его не занимать!

Издавна жившие бок о бок, эти две соседние семьи отличались только вероисповеданием; и образ жизни, и обычаи, и заботы, и горести — все у них было общее. И та, и другая семья прекрасно знала — что такое война, и какие неисчислимые беды несут им чужеземцы, те, что, перейдя Куру, ринулись теперь на их землю…