В лесах (Книга 2, часть 3)

В конце обеда, после поминального киселя, встали гости из-за трапезы и опять пошли в моленную. Там вместо аналогия стоял большой стол, крытый браной камчатной скатертью, а на нем ставлена была фарфоровая миса с "тризной" и пустые стаканы по числу гостей. Надев соборную мантию, Манефа замолитвовала, а девицы заупокойную стихеру шестого гласа запели: "Создателю и творче, зиждителю и избавителю, ослаби, отпусти, Христе боже". А пели демеством. Василий Борисыч нарочно девиц т ой стихере обучил, собираясь ехать в Осиповку на сорочины. Про эту стихеру на Керженце в лесах до тех пор не слыхивали (Полной заупокойной стихеры "Создателю и творче" ни в одной старопечатной книге нет. Только в "уставе" сказано: "По сем восстав от трапезы поем: "Создателю и творче", но дальше ни одного слова текста стихеры не напечатано. Это некоторых ревнителей на Керженце вводило в немалое сомненье, пока не был привезен из Москвы полный текст поминальной стихеры. Он находится только в рукописных крюковых певчих книгах XVII столетия, довольно редких.).

Всем она очень понравилась, и все много благодарили Василия Борисыча, что такую хорошую стихеру вывез из Москвы на Керженец... А во время пения той стихеры Никитишна серебряным ковшом тризну по стаканам разливала. И пили во славу божию, крестясь и поминая за упокой рабу божию девицу Анастасию. Тем сорочины и кончились.

* * *

Из моленной после трапезы отдохнуть разошлись. Фленушка да Марьюшка вместе с Парашей заперлись в ее светлице. Порывалась туда Устинья Московка, но мать Манефа ее не пустила. Ревностью пылая и в досаде на неудачи, больше получаса растирала канонница ноги хворой игуменьи, сильно приуставшей после длинных служб и длинного обеда.

Успокоив, сколь могла, матушку и укрыв ее на постели одеялом, пошла было гневная Устинья в Парашину светлицу, но, проходя сенями, взглянула в окошко и увидела, что на бревнах в огороде сидит Василий Борисыч...

Закипело ретивое... Себя не помня, мигом слетела она с крутой лестницы и, забыв, что скитской девице не след середь бела дня, да еще в мирском доме, видеться один на один с молодым человеком, стрелой промчалась двором и вихрем налетела на Василья Борисыча. - Ты что?.. Ты что это вздумал?..- задыхаясь и едва переводя дух, визгливо кричала она на него.- Куда, пес этакой, на кого бесстыжие глаза свои запускал? А?..

Озадаченный внезапным появлением Устиньи, как полотно побледнел Василий Борисыч и, поднявшись с места, дрожавшим от страха голосом едва мог промолвить:

- Щх, искушение!

- Куда ты, стоя на кладбище, подлые зенки свои пялил?- неистово лютуя, кричала Устинья.- На кого глядел?.. А?..

- Да что ты?.. Что ты кричишь?.. В уме ли? - вполголоса стал было уговаривать ревнивую канонницу Василий Борисыч.- Опомнись!.. Могут услышать...

- Пущай их слышат!..- пуще прежнего лютовала Устинья.- Наплевать мне! Хоть все сюда сходись! Себя погублю, зато уж и тебя осрамлю, беспутного, осрамлю, осрамлю!.. Будешь меня помнить!.. Вытолкают по шеям!.. Всем скажу, что к хозяйской дочери примазаться хочешь!.. Чапурин не свой брат - на эти дела хуже черта... Свернет тебе голову, как куренку!.. Воротишься в Москву с поротой спиной!.. Я те докажу!.. Думал, на дуру напал?.. Нет, брат, шалишь, мамонишь!.. Снял с меня голову, так и я с тебя сниму!.. Изменщик ты мерзкий!.. Я ль тебя не любила?.. Я ли тебя... И грянулась оземь в рыданьях. Василий Борисыч вконец растерялся, стоит как вкопанный, придумать не может, что делать ему... Убежать - содому, окаянная, на весь дом, на всю деревню наделает, перебудит всех... Остаться - придет кто-нибудь, из окошка увидит.

- Щх, искушение!.. Настал час испытаний!- схватив себя за виски, говорил он и снова принялся уговаривать то рыдавшую, то надрывавшуюся от хохота Устинью.

- Образумься!.. Устиньюшка!.. Опомнись!..- говорил он, боясь наклониться к ней, боясь и прочь отойти.- С ума, что ли, сошла?.. Стыд-от где у тебя?.. Совесть-та где?..

Устинья продолжала рыдать и, наконец, завопила в источный голос:

- Погубитель ты мой!.. Злодей ты этакой!.. Забыла твоя совесть, чем обещался ты мне?.. Ох, погубила я с тобой свою головоньку!..

- Искушение!- теребя в отчаяньи виски, потихоньку восклицал Василий Борисыч.- Да уймись же, окаянная, уймись. Устиньюшка, пожалуйста, уймись, говорю тебе, моя миленькая!.. Слушай... а ты слушай же!..- обрадовавшись блеснувшей в уме его мысли, сказал он, наклоняясь к Устинье и боязливо поглядывая на окошки.- Видишь, лесок - близенько... Пойдем туда - там обо всем потолкуем... Ох, ты господи, господи!.. Вот искушение-то!.. Ох, дуй тя горой! Ну, пойдем же, моя ягодка, моё яблочко наливчатое, пойдем, - тут недалече!

Медленно поднялась Устинья, глянула на всполье, на ближний перелесок и, отирая наплаканные глаза миткалевым рукавом, плаксиво сказала:

- Пойдем.

- Вместе идти не годится. Народу много - увидят,- посвободнее вздохнув, молвил Василий Борисыч.- Ступай ты вперед, Устиньюшка, я за тобой.- Врешь, меня, голубчик, не надуешь! - перебила Устинья.- Спровадить хочешь, самому бы к своей крале лытнуть...