В лесу

Мое тело догадалось первым: я похолодел, грудь сдавило, дыхание перехватило. Я и сам не понял, как догадался, но что у меня проблемы, не сомневался, поскольку если О’Келли просто требовалось что-то обсудить, он заглядывал в кабинет и гавкал: “Райан, Мэддокс, ко мне” – и снова исчезал, так что когда мы приходили, он уже восседал за столом. Телефонные звонки он приберегал для особых случаев, когда собирался устроить выволочку. Разумеется, сейчас повод мог быть любым – какая-нибудь важная зацепка, которую я упустил, Джонатан Девлин нажаловался, Сэм наехал не на того политика, – но истинную причину я уже знал.

О’Келли стоял спиной к окну, сунув руки в карманы.

– Адам, мать твою, Райан, и ты так и не удосужился мне кое о чем рассказать, да?

Меня накрыло волной жуткого, жгучего стыда. Краска бросилась в лицо. Такого стыда я со школьных времен не ощущал – столь всепоглощающего унижения, когда внутри все замирает, когда ты точно и бесповоротно знаешь, что тебя поймали, застукали, и отпереться ты не сумеешь, вывернуться тоже, да и вообще ничего уже не поправить. Словно провинившийся школьник в ожидании розг, я уставился на стол О’Келли, высматривая на фальшивой древесине узоры. Прежде я, скрывая свою тайну, выглядел в собственных глазах гордым и независимым одиночкой, эдаким героем Клинта Иствуда, а теперь впервые осознал, кем был на самом деле – недальновидным, самонадеянным и подлым. И глупцом, глупцом, глупцом.

– Ты хоть представляешь себе, какому риску подвергаешь все расследование? – холодно спросил О’Келли.

В гневе он прямо-таки блещет красноречием, и это еще одна причина, по которой я считаю его умнее, чем он кажется.

– Просто прикинь, во что именно хороший адвокат способен превратить это дело, если оно дойдет до суда. Ведущий детектив – единственный свидетель и единственная выжившая жертва нераскрытого преступления, которое связано с текущим расследованием. Господи боже ж ты мой. Мечта любого половозрелого мужика – это сочная баба, а вот мечта адвоката – такой детектив, как ты. Они на тебя всех собак повесят, от неспособности беспристрастно вести расследование до подозрений в преступлении, а может, и то и другое сразу. Журналисты, любители теорий заговора и ненавистники полицейских такой вой поднимут, что через неделю в целой стране о преступлении никто и не вспомнит.

Я молчал. Этот запрещенный прием настиг меня внезапно, а ведь я еще не оправился от потрясения, вызванного разоблачением. Поразительно, но, клянусь, за двадцать лет мне ни разу не пришло в голову, что я рискую стать обвиняемым по делу об исчезновении Питера и Джейми. В документах по моему старому делу ничто на это не намекало. Ирландия образца 1984 года больше смахивала на произведения Жан-Жака Руссо, а не Джорджа Оруэлла, дети в этой стране считались созданиями невинными, твореньями Господа, обвинять ребенка в убийстве было противоестественно. В наши дни уже общее место, что возрастных ограничений для того, чтобы стать убийцей, нет. Для двенадцати лет я был мальчиком крупным, мои кроссовки вымокли в чужой крови, переходный возраст – период странноватый и опасно нестабильный. Внезапно я вспомнил лицо Кэсси после того, как она поговорила с Кирнаном, складочки в углах ее рта свидетельствовали, что она о чем-то умалчивает. Ноги у меня подкашивались.

– Все, кого ты упек за решетку, теперь имеют право потребовать пересмотра своих дел на том основании, что ты скрывал вещественные доказательства. Поздравляю, Райан, ты испоганил каждое дело, которым когда-либо занимался.

– Значит, я отстранен, – глупо пробормотал я наконец. Губы онемели.

Воспаленное воображение подсунуло бредовую картинку: шумная толпа журналистов возле моего подъезда, они суют мне в лицо микрофоны, называют меня Адамом и требуют чернушных подробностей. Хизер будет в восторге: трагедии и страданий ей на несколько месяцев хватит. Господи.

– Ни хрена подобного! Не отстранен! – рявкнул О’Келли. – Я не стану тебя отстранять! Не хочу, чтобы какой-нибудь журналист-проныра задумался, а с чего это вдруг тебя отстранили. Отныне и дальше ты работаешь в режиме наименьшего ущерба. Ты не допрашиваешь свидетелей, не притрагиваешься к вещдокам. Ты сидишь на рабочем месте и стараешься ничего не испортить еще больше. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы это не выплыло наружу. И сразу после суда над Доннелли – если, конечно, вообще дойдет суда, – вот с того самого дня ты действительно будешь отстранен от следственной работы.

“Режим наименьшего ущерба”. В голове у меня крутилась лишь эта фраза.

– Я очень сожалею, сэр. – Ничего лучше я не придумал.

Я понятия не имел, что предполагает отстранение. Перед глазами нарисовалась сцена из фильма: коп кладет жетон и служебный пистолет на стол начальнику, а по экрану ползут финальные титры.

– А пока найди себе занятие, – устало сказал О’Келли. – Регистрируй звонки, поступающие на горячую линию, вноси всю информацию в протокол. Если кто-то из звонящих упомянет о старом деле, немедленно передавай материалы Мэддокс или О’Нилу.