В людских и лесных дебрях

Однако было в этом человеке столько достоинства, разума и ничем не замутненного спокойствия, понимания смысла жизни, такое величие мысли и движений, что я не смел напрямик задавать ему вопросы, ожидая, что сам начнёт высказываться, так как издавна заметил, что люди зачастую охотно откровенничают со мной. На этот раз мои надежды оказались тщетными.

Заметив, что несколько раз я прислушиваюсь с удивлением к звону железных цепей, который раздавался при малейшем движении монаха, он поднял на меня свои живые голубые глаза и тихим голосом произнёс:

— Ношу на теле «вериги», или цепи, проходящие через плечи и заканчивающиеся на поясе тяжелой колодкой; кроме того, ношу рубашку из конского волоса. Делаю это для терзания тела; принял я на себя это лёгкое наказание добровольно, потому что являюсь большим преступником…

Я не решился взглянуть ему прямо в глаза.

— Вы меня слышите? Я преступник, — бросил он мне нетерпеливый вопрос.

— Я услышал! — ответил я.

— Ну и как вы к этому относитесь?

Я интуитивно почувствовал в голосе старика раздражение и любопытство. Пожал плечами и ответил, спокойно глядя в голубые глаза монаха.

— Все мы бываем, порой, самыми большими преступниками и каждый из нас, если захочет, может стать исповедником для самого себя и вместе с тем самым строгим судьей, отче!

Старец прикрыл глаза и после минуты молчания снова отрывисто произнёс, с любопытством не сводя с меня глаз.

— Что же дальше?

— Дальше? Могут произойти ужасные вещи, если человек найдёт в себе силы, чтобы осознать свои тайные преступления! Может наступить период помешательства, ужасного раскаяния или возрождения.

— Молодой ты ещё, сынок, а говоришь, как будто знаешь жизнь! — Шепнул монах, усмехнувшись.

— Отче! — отвечал я. — Жестокая и лукавая жизнь, подстерегающая людей, издавна окружает меня со всех сторон. Я знаю её хорошо и знаю, чего она стоит. Знаю, что наиболее часто искушение обретается в недостижимом желании. Оно может сделать из человека мученика со светлой, но слабой душой, полной слез, либо преступника с чёрной душой, полной крови и ненависти. Только самые сильные оказываются в состоянии устоять, и жизнь их, хотя суровая и невеселая, может быть примером для других, а их работа может принести обильный урожай.

Монах опустил седую голову на грудь и глубоко задумался… Молчание продолжалось долго, а я уже знал, что услышу исповедь человеческой души, полной тоски и муки.

Старец встал, налил мне и себе чай, а потом уселся и начал говорить, время от времени прерывая рассказ и впадая, порой, в раздумье.

— Это правда, что только моральная мука может погубить или вознести человека… Так было и со мной… Какое совершил преступление — это все равно! Разве меняет положение вещей убийство тела или души? Преступление остается преступлением. Преступление родит муку моральную, отзвук, воспоминание, стыд, огорчение. Я прошел в своей жизни все этапы муки: имел душу чистую, имел и чёрную, наконец не имел никакой, потому что не чувствовал ни тоски, ни радости… Наконец, все превратилась во что-то иное… Во что-то, что призвало к жизни других. Искал дороги к такой жизни, но не находил её в городах, в культурных средоточиях. Высокая сфера (общество), из которой я происхожу, создавала ряд препятствий для моих новых пристрастий… Вступил в монастырь, самый строгий во всей России; своим усердием и смирением добрался до высокого звания, но понял, что монастырь не дает мне умиротворения. Тогда надел я на себя власяницу и «вериги» и ездил с места на место, отыскивая поприще для своей склонности в служении ближним. Забрёл на Сахалин. Увидел эту пучину муки неописуемой, этот ад, где пылают тела и души живых людей; понял, что не трудно на этой почве сделать любой рисунок. Начал работать в этом направлении, но взгляды властей сделали невозможной мою задачу. Покинул тюрьмы и поселения изгнанников и перебрался сюда, на север, где проповедовал христианство среди туземцев и где долго боролся с привезенной ко мне россиянами и чужеземцами заразой пьянства, разврата и азартных игр, леча тела и души.

Он вздохнул глубоко и тихо добавил:

— Говорю, как бы похваляясь… Но это не похвальба. Говорю, как на исповеди, потому что подхожу и к пределу своей жизни. Чувствую это отчётливо. Скажу больше: думаю, что теперь уже вернулся из последнего своего путешествия в море, которое так давно видит меня среди своих волн.

Я пытался возразить ему, но видя, что это не воспринимается им, спросил:

— Что за путешествия совершаете, отче, по морю?

Ответил он сразу, и очень оживлённым голосом, из чего я сделал вывод, что это его никогда не оставляет равнодушным.

— Сидя здесь, на берегу, у самого конца Татарского пролива, часто видел я лодки рыбаков и беглецов Сахалина, уносимых через волны и вихри в открытое море, где несомненно их ждала погибель.