В людских и лесных дебрях

Мы сразу поймали пять достаточно больших «хариусов», или азиатских форелей. После нескольких таких уловов, наш мешок наполнился запасом отличной рыбы, достаточным, чтобы удовлетворить аппетит такого проголодавшегося путешественника, как я. Полчаса спустя я уже объедался этим деликатесом, принося благодарственные молитвы небу за то, что в алтайских ручьях, по первому зову голодного странника, появляется достаточное количество рыбы, очень подходящей для этого случая.

Проезжая дальше берегом реки Катунь, наткнулся я на небольшую деревню, насчитывающую не более пятнадцати домов, и был вынужден задержаться там на ночлег. Стало быть, подъехал к хате, которая показалась мне более чистой, чем другие, и попросил приюта.

— Пожалуйста! — ответил хозяин, серьезный пожилой крестьянин. — Будет у вас компания, так как из Онгудая сюда приехала какая-то дама.

Он отвёл в конюшню моего коня, я же, сняв свой кожаный мешок, вошёл в избу. При свете лампы я заметил молодую, одетую в тёмное женщину с большими чёрными глазами и грустным интеллектуальным лицом. Когда я поклонился ей, она неохотно бросила на меня взгляд и едва кивнула головой в ответ.

Во время совместного с хозяевами ужина, я разговорился с незнакомкой и узнал, что она жена инженера, с которым приехала в Онгудай — на курорт в Алтайских горах, охотно посещаемый жителями городов западной Сибири.

Удивило меня, что она одна прибыла в эту деревню, удалённую от главной дороги, но не стал узнавать подробности, которые, впрочем, меня не интересовали.

Под конец ужина тихо отворилась дверь, и в избу вошёл высокий, худой человек с горящими глазами и чёрными, уже седеющими на висках, длинными волосами, спадающими ему на плечи. Он был одет в монашеское одеяние, а серебряный крест на цепи свисал ему на грудь.

Он перекрестился и сел у стола. Какая-то тревога таилась в полных почтения глазах крестьян, когда ненароком они касались взглядом нового гостя. Тот же сидел, выпрямившись, неподвижный и молчаливый. Я внимательно изучал его и внезапно заметил, что глаза монаха встретились с печальными, почти трагичными глазами женщины, которая внезапно загорелась румянцем, а потом ужасно побледнела; по судорожным движениям тонких пальцев я мог судить о её внутренней тревоге. Монах также сидел со сплетенными пальцами и сжимал их всё сильнее, пока они не начали трещать в суставах.

Что-то происходило в этой избе и в этой безлюдной деревне. Но что?

Мой писательский инстинкт вынудил меня задержаться в этом поселении до момента развязки странной тайны.

В это время монах, наконец, допил стакан чая, встал, благословил присутствующих и глухим проникновенным голосом сказал:

— Завтра воскресенье… Буду отправлять богослужение…

Ещё раз взглянул он строгим, пронизывающим взглядом на женщину, которая в этот момент сидела с низко опущенной головой, поднял руку для благословения, широким движением перекрестил всех собравшихся и вышел, плотно закрыв за собой тяжелую дверь.

В избе воцарилось долгое молчание. Я же внимательно приглядывался к присутствующим, а мысль работала, теряясь в догадках.

— Страшный этот монах! — отозвался хозяин с тяжелым вздохом.

— Ой, конечно! — вторили ему две деревенские женщины. — Ужасный!..

— Благочестивый человек! — неожиданно горячим и сильным голосом взорвалась незнакомка. — Этот монах провозглашает великую правду, а если она страшная, то разве наши грехи не являются во сто крат более страшными? Он, набожный, ещё более страдает за нас!

Во время этой горячей речи, моё внимание привлекла какая-то тень, появившаяся в окне, у самого стекла, но также мгновенно она исчезла в темноте. Спустя мгновение она опять замаячила за окном, и тогда я успел разглядеть бледное лицо, нос и наполненные тревогой глаза.

— Пойду проведать коня! — произнёс я, выходя из избы.

Я быстро выскочил на подворье и выглянул из-за угла дома. Увидел хорошо одетого мужчину, который, засмотревшись в окно, уже не обращал никакого внимания на то, что происходит рядом с ним.

Теперь я уже знал наверняка, что в этом безлюдье происходит что-то серьезное.

Вернувшись в избу, я отправился отдыхать. Долго ещё слышал, как тут же, за перегородкой, плакала и молилась печальная женщина с трагичным лицом; заснул я среди шепота её горячих, страстных молитв, обращенных к Богу, который посылает утешение и желание жить.

Проснувшись утром, я напился молока и, взяв ружье, якобы с намерением поохотиться, вышел из хаты. На склоне горы, за деревней, я спрятался в кустах. Видел, как толпа мужиков и баб, набожно крестясь, выходила из домов, а затем направилась окольной тропой к лесу. Вскоре после них, из избы вышла незнакомка и последовала той же тропой в лес. Переждав, пока все удалились, я двинулся их следом. Уже было у меня позади около трех километров этой лесной тропы, когда меня остановил внезапный треск в кустах и шум шагов. Я поднял ружье.

— Подождите стрелять! — раздался звучный интеллигентный голос, и из кустов вышел тот самый человек, который прошедшей ночью подглядывал в окно избы. Я узнал его по одежде и маленькой, хорошо ухоженной бородке.