В мансарде (СИ)

  - Да нет... - архитектор смутился, он привык, что его не воспринимали всерьёз, когда он заговаривал об этом. - Сейчас не поёт. Иногда. Я больше ничего похожего не слышал. Но я ведь мало что слышал!

  - Ну хотя бы примерно, что напоминает? Женское пение, детское, мужское? Звук воды, сигнал машины... стук дождя по крыше? Не знаю, гудение двигателя... скрип... ход дворников по стеклу, ветер воет...

  - Ветер воет! - воскликнул Кондратьев.

  - Понятно, - сказал озадаченно Никитин. - Так, может, ветер и воет?

  - Нет!

  - Ну, я не знаю, кто может как ветер выть. Только волки. Но у нас точно нет волков! - рассмеялся Никитин. - А что Коржаков?

  - В башне, - коротко ответил архитектор. - Приседает, марширует на месте.

  Стало не по себе. Приседает... Башню они соорудили тогда же, из виселицы. Кондратьев и набросал чертёж.

  - Где же вы учились? - удивился тогда Никитин, разглядывая раскатанный лист пластилина, на котором зубочисткой (зубочисткой! - повторил про себя) был нанесён добротный чертёж. Скорее эскиз. Но с указанием размеров.

  Кондратьев показал книгу, которую Варвара Ильинична вручила ему, объявив, что он архитектор. Оказалась его, Алексея, любимая старая книга о средневековых замках. Она стояла на полу раскрытая, припёртая к стене, приткнутая маминой ониксовой статуэткой черепахи. Небольшая энциклопедия, похожая на толстенный блокнот. Там крепости описывались с рисунками, размерами, подробно. Башня и была средневековая обыкновенная, с основанием в две ладони и высотой в четыре ладони, а сама тюрьма располагалась на верхушке, где сидел бы дозорный.

  - Приседает, значит. Энергичный этот Коржаков, - пробормотал Никитин.

  Слово "энергичный" он не любил. Сразу представлялся некий атлет, от нечего делать передвигающий шкафы. Просто так. Вот заскучал он, и давай двигать шкаф. Ведь тошно должно быть этому Коржакову, а он приседает.

  - И орёт время от времени, - добавил Кондратьев.

  - Орёт? Что орёт?!

  - Да так... Вдруг вопль раздаётся "А-а-а", длинный такой, не пойми что.

  "А это уже хуже... Агрессия прёт? От бессилия или от безделья? Что я с ними со всеми буду делать? У одного голоса, другой в заточении приседает, марширует и орёт. Я не понимаю".

  А Николай так и не пришёл. Кондратьев сказал, что он работает, разносит "Вестник города". Сегодня все ждут, утром по понедельникам всегда выходит "Вестник", а вечером его разносит Николай. Разносит он долго, каждый с ним хочет поговорить.

  Архитектор пообещал отвести к нему Тяпу. Никитин задумчиво кивнул, он опять подумал про Коржакова. Что с ним делать? Да не знал, он что делать.

  8. Прощание

  Никитин дня три не поднимался наверх, в мансарду. Всё не выходил из головы этот вопль. Что бы ни делал, куда бы ни шёл, даже в кафе на обеде рассеянно пролил кофе, потому что соседка трещала рядом непрерывно про свою подругу, уехавшую в Египет, которая теперь и там скучала.

  - Как и здесь, - тут же заметила рассказчица.

  - Стоило ли ехать, - буркнул Никитин, вытирая салфеткой лужу.

  А сам подумал: "Достало всё! Они не выходят у меня из головы. Да пусть они там делают, что хотят! Пусть порубят друг друга. Пусть орут и маршируют! Не ходить к ним, не подниматься, и всё. Что будет? Да ничего! Это пластилин".

  Вечером зашёл к Воронову. Сам не знал зачем. Хотел переключиться, не думать о том, что надоело до чёртиков и не имело ответа. Но мысли - как заезженная пластинка, он постоянно думал об одном и том же.

  Лёня слушал и молчал. Не очень верилось во всё это, стоило ли так кипятиться из-за каких-то игрушек, однако накал пластилиновых страстей мало сказать удивлял.

  - Я не понимаю их! Хочу им помочь, но не понимаю, - говорил Никитин. - Почему он марширует и орёт? Что за голос слышит архитектор? Врёт, привирает? А зачем? Скучно стало? Ну надо жить их жизнью, чтобы понимать, наверное. А я сужу о том, чего не знаю. Они ведь потрясающие. Я бы уже свихнулся, оживи вот так - без цели, без всякой нужды жить, ни работы, ни детей толком, всё по-игрушечному, и они это знают, понимаешь?! Но они мечтать пытаются, листья осенние как точка отсчёта и привязанность какая-то человечья... Откуда? Ассоль эта.

  Воронов кивал и молчал. Потом вздохнул:

  - Ты же сам говоришь, они живые. К тому же человеки по облику и, так сказать, по всему остальному судя. Вот наверное оттуда и метания эти все человеческие. Да и выхода-то нет. Не знаю. Ну сделай так, будто их и не было. Это в твоих руках, пластилин ведь. Можешь?

  - Нет.

  - Вот.

  - Что вот?! - взорвался Никитин. - Я испортить всё боюсь, повернуться, шагнуть неуклюже и раздавить! Не физически... да и физически тоже. Дети туда не идут, Даша не решается. Ты не приехал. Всегда летом приезжал, а теперь почти осень уже. Не приехал. И Малинины не были так ни разу. Да я понимаю, не объясняй, - обречённо махнул он рукой, - сам бы не поехал. И так проблем хватает, а тут ещё свора оживших пластилиновых людей.

  - О! Напиши объявление "отдам в хорошие руки".

  - Ну ты даёшь, - зло выдохнул Никитин и уставился в стол. - Они ведь мамины.