В мире фантастики и приключений. Выпуск 9. Белый камень Эрдени. 1982 г.

Миша опустился рядом на мягкую траву, зачем-то протер очки, закурил. «Ничего, кажется, парень, — подумал Павел Сергеевич. — Молод только. Поймет она, что этот тоже ей не пара. А может, уже поняла? Она только пыталась найти пару…» Он тихо спросил:

— Думаешь, есть надежда, что она…

— Не знаю, — сказал Миша. — Надо искать. Ее лучи нам сигнализируют — возможно, она жива.

— Постой, а где же ты был во время аварии?

— Да так… Встал рано, бродил по степи.

В последнее время она все нервничала, устраивала сцены. И все боялась, что мама опять захочет писать в парторганизацию. В Ленинграде Мише казалось, что многие осложнения на биостанции отпадут сами собой. Время шло, а лучше не становилось.

— Любишь ее? — спросил Павел Сергеевич.

— Да, — просто ответил Миша.

— Так мне сразу и показалось, когда я тебя увидел, еще в Ленинграде, — вздохнул Павел Сергеевич.

— Погляди, что там такое? Видишь?

Миша заслонил ладонью стекла очков, чтобы не отсвечивало садящееся солнце. Они шли по узкому немощеному переулочку. Если бы не поблекшие и покоробившиеся листья недавно таких свежих растений, ничто не напоминало бы о снеге. Переулок упирался в Социалистическую улицу — по ней ходили автобусы, соединявшие поселок с городом и с биостанцией. Сейчас Социалистическая, как и другие улицы, вымерла, затихла. Только отсвечивали на солнце аккуратно выкрашенные щиты с номерами и расписанием автобусов.

Ахнув, Миша невольно остановился. Почудилось, что улица так и кишит огромными крокодилами, покрытыми крупной серой чешуей, они вздыбливали серые спины, шумно били хвостами, будто кто-то невидимый внезапно потревожил их стадо. Откуда здесь, в отдалении от воды, в высохшей степной местности, могли взяться эти гигантские пресмыкающиеся? Он снова услышал Павла Сергеевича:

— Видишь? Диабаз шевелится. Будто мостовая ожила.

— Диабаз? Ах да, конечно. Откуда бы тут взяться крокодилам?

— Крокодилам? — не понял Павел Сергеевич. — А вообще похоже! Этакий взбесившийся крокодилий питомник!

Значит, это всего только гладкие камни мостовой. Хотя в известном смысле было бы легче, если бы это корчились и ходили ходуном живые крокодилы, а не бездушная каменная мостовая.

— Не пройти, — понял Павел Сергеевич. — Куда теперь?

А сам вспомнил: однажды шли вдвоем по пляжу и вдруг она дернула его за руку:

— Смотри, смотри! Зайчик!

— Где, какой зайчик? — недоумевал он.

— Да нет же, не вниз, чудак, ты вверх смотри! Во-он то облако! Увидел? Правда, совсем будто зайчик? С хвостиком!

— Да ну тебя, — он с досадой махнул рукой. — Какой еще зайчик? Облако как облако. Выдумаешь тоже! С хвостиком…

Они повернули назад по пыльному переулку.

— Отчего же такое? — спросил Павел Сергеевич. — Цветы гибнут, стенки теплые, мостовые оживают. Что вы тут наколдовали? Если бы только взрыв, а то ведь какие последствия! Нет, давно я уже говорю, нельзя бабам руководство доверять! Нельзя!

— Павел Сергеевич! — Миша повернул к нему искаженное страданием лицо. — Не надо, я прошу вас! Она… — на язык просилось слово «была», он с усилием загнал его куда-то в пересохшую от жажды гортань. — Она настоящий ученый. Это слово к ней неприменимо. — Так же трудно сказать о ней «баба», как и «была». — Это одно из имен, которыми по праву гордится советская нейробиология.

— Слушай, ты, я столько лет был ее мужем, не хуже тебя понимают — прикрикнул на него Павел Сергеевич.

— Сдается мне, что вы как раз мало ее понимали. — Миша возразил пугающе тихим голосом.

— Я-то понимал, — жестко сказал Павел Сергеевич. — Я ее полюбил именно за эту нестандартность. Всегда мог простить ей все. Согласен был по столовкам обедать, сам полы мыл. Потому что понимал, что наука для нее — важнее всего. Даже ребенка из-за этого потеряли. Дочку, Оленьку. Ты небось и не знаешь. Она никому не говорит. Пришлось моей глухой тетке ее отдать. Погибла двух лет от менингита, только холмик остался.

«Значит, правда, — похолодел Миша. — Не почудилось».

— Это тебе не понять, — продолжал Павел Сергеевич, — что значит похоронить вместе ребенка. И надежду иметь другого, не захотела она больше рисковать. Да разве кто станет ей ближе меня после того, как мы гробик в могилку опускали? Это ты пойми. Женщина нынче не хочет быть женщиной — в том смысле, как это было раньше. Не желает жить одной любовью, интересами любимого, детьми, кухней. Лезет она, раскрепощенная женщина, на производство, в науку, в политику. А природа своего требует; она в глубине души остается бабой, которой, как сказал один классик, к травке бы поближе, да мужа попроще, да детей побольше. Вместе то и другое не выходит. Тут, Миша, величайшая трагедия нашего времени. И взрывы — через это. Да. Все катастрофы от этого.

— Нет, — Миша тряхнул волосами. — Нет трагедии. Я разумею положение женщины. Разве трагедия, если тебя из тюрьмы освободили?

— Ого, еще какая трагедия! Представь — выпустили тебя из тюрьмы, а куда ты дальше? В тюрьме, как ни плохо, а на всем готовом, заботы о хлебе насущном нет, все предусмотрено. А вышел на волю — соображай сам, как жить.