В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

За дверью обнаружились двое. Слава – широкоплечий и худой, как слетевшая с петель дверь из ДСП, шея много раз обмотана красным замусоленным шарфом крупной вязки. Зимняя куртка невнятных сине-серых цветов. Из богатого – шапка-ушанка с вечно обслюнявленными верёвочками. Вторичные половые признаки рыжего цвета вокруг рта и на подбородке. Удивлённые жизнью глаза. Он пишет для «Люляков» часть текстов, и тексты его выделяются своей абсурдностью даже на фоне любого другого абсурда. Вообще питерцы абсурдом грешат – тут, мне кажется, не обошлось без влияния Гребенщикова – священного мамонта питерской музыки… Молодые проклинают его и смеются над ним, следуя при этом петербургской музыкальной традиции, не без участия Гребенщикова заложенной…

Гостя второго я видел впервые. Но! Он был той же, непонятной мне и столь распространённой в Питере породы. Смесь нарочитой расхлябанности с природной нежизнеспособностью. С клочками таланта неизвестно к чему. С подвешенным языком. С изгрызенными верёвочками шапки… Впрочем, эта категоричность пришла ко мне позже.

– О, здорово… – застав меня дома, Слава искренне удивился.

– Привет, – ответил я им, по их виду догадываясь, что пришли они занять денег.

– Ты портвейн пьёшь? – спросил Слава, и по его дыханию было заметно, что он – пьёт!

– Нет, – огорошил его я. Такого он от меня не ожидал. Ну в худшем случае что-нибудь вроде «не сегодня». На это можно было бы попросить: «Ну ТОГДА дай взаймы». Категоричное «нет» исключало любые «тогда».

Вся его глубокомысленная комбинация рушилась в момент. Он закурил, опустив глаза…

– Да ёлки, Слава… Серый, займи нам денег, – вдруг отворил рот второй, которого я до сегодняшнего дня и не видел ни разу.

– Ну вот, – не то мне, не то самому себе произнёс Слава, будто говоря, что обходных маневров больше не будет. Что я обречён буду отвечать на конкретику.

Тогда я ещё не думал про них только плохое.

– У меня есть коньяк, – говорю. Я так и не попробовал Майкино угощение.

– Можно проходить? – оживился Слава.

– Это другое дело, – подтвердил второй, который окажется Димой.

А у меня к ним был разговор. Не к ним конкретно, а к каждому, кто окажется рядом со мной и будет расположен отвечать: я хотел узнать, куда мне сунуться со своими рассказами. Мне, конечно, не нужно было издательство – не дорос, мне нужен был авторитетный человек, способный дать мне адекватную оценку и дельный совет. Первое время таким человеком в культурной столице мне казался каждый второй…

Гости повели себя как справедливо ожидающие упрёков оккупанты. То есть действовали стыдливо, но настойчиво… Кое-как побросали куртки.

Расселись, не снимая обуви, протянув две пары ног под стол. Опять же стыдливо, но нагло при этом попросили закуски.

– Серый, извини, а есть чего-нибудь пожрать? – вроде бы «извини», но всё-таки дай…

Пришлось пойти на кухню и поставить на огонь ковшик с сардельками.

Слава, повертев бутылку, открыл её без приглашения, неопрятно понюхал, касаясь горлышка рыжей порослью.

– А есть чего-нибудь запить? – попросил он, когда коньяк был уже налит.

«А есть с кем-нибудь поспать?» – чуть не продолжил я за него.

Проглотив рюмку, Слава принялся рыться в моих кассетах.

– А мы, Серый, прикинь, в «Ирландском пабе» посидели… Я говорю – «дорого», а Славян мне – «зато как люди»! По паре пива выпили, деньги и кончились. Ну решили у тебя занять… – Дима хохотнул.

Слава тем временем поставил какую-то кассету, сделал громко, и из динамиков полился медоточивый, но гармоничный «Аквариум». Кассету оставила Майка.

Самое забавное, что сам Слава принялся дёргаться в такт музыке, изображая, будто в его руках находится электрогитара.

– Любишь Гребня? – закончив импровизировать, спросил он.

– А? – не сразу понял я. Поняв – объяснил: – Предыдущая жиличка оставила…

– А-а, это Майки… – я не догадался, что Слава вполне мог её знать. – Нет, Гребень классен, старик! – я опять не сразу понял, что «старик» относится ко мне, а не к Гребенщикову.

– А ранний Гребень вдвойне, – высунулся Дима.

Мы выпили ещё по рюмке. Слава продолжал называть меня «стариком». Видимо, в его понимании это означало высшую степень приязни между мужчинами.

– Слав, – подкараулил я его молчание, – есть вопрос, – и, не дожидаясь одобрения, продолжил: – У меня есть немного прозы. Я хотел бы её показать…

Слава не дал закончить:

– Прозу пишешь? Ну сейчас читать мне некогда…

Я изловчился и закончил:

– Я хотел бы её показать знающему человеку.

Он нисколько не смутился.

– Давай. Только не сегодня. Я почитаю. Можно Птице дать…

На мой немой вопрос тут же получил исчерпывающее:

– Птицын – классный человек…

Дима одобрительно закивал. Для меня же характеристика некоего Птицына была несколько расплывчата.

Отступать было некуда. Я достал из ящика распечатанные рассказы. Писал от руки я всё же много быстрее, чем печатал на компьютере, а вот готовые рассказы я набил одним пальцем на клавиатуре и размножил в трёх экземплярах. Получились три толстенькие папки листов по сто… Результат моего м-ского труда.