В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

Пашина подачка, конечно, не шла ни в какое сравнение с его женой. Тоненькая и безгрудая, она неуловимо напоминала веточку мимозы. Белая кожа, худой подростковый зад…

– Ты вино пьёшь? – спросил я её с порога.

– Мартини, – ловко озадачила она меня в ответ. На деньги, истраченные на это детское пойло, можно жить неделю. Ладно, один раз живём!

– Где магазин? – спросил я её и стал одеваться.

– В этом доме, – коротко ответила Майка, собирая в пучок красивые локоны.

Я опять вышел на мороз. Смеркалось. Мне вдруг перестало вериться во всё случившееся. Слишком много всего произошло со мной за эти дни, за сегодняшний особенно. Я почувствовал усталость, и алкоголь был бы сейчас очень уместен…

Как шахматный слон, передвинутый случайным моим попутчиком, я пересёк страну по диагонали… И замер от собственной наглости, не зная, что меня ждёт и каков будет мой следующий ход!

Я вернулся с бутылками, а Майка всё так же сидела на диване, не сделав ровно ничего для совместного застолья. Только взяла в руки большущую концертную гитару, но отношение к застолью это действие имело очень косвенное. Прижимала струны, дёргала их и потом долго слушала так, будто искала восьмую ноту…

Помимо выпивки мне ощутимо хотелось есть. Да и прочие половые потребности неуместно вышли на первый план.

Майка оторвалась наконец от своего инструмента, прошла к столу, смахнула с него невидимые крошки.

– Бокалы вот там, – указала. Потом мечтательно произнесла: – Чего-нибудь бы съесть…

Из этого я понял, что её вклад в застолье будет минимальный. Точнее – нулевой! Ещё точнее – она сама. А судя по её поведению – без особых перспектив на последующее общение, когда ближе уже некуда…

– Сергей, я позвонила насчёт машины. Завтра с утра начнём перетаскивать вещи.

– Хорошо, – говорю.

Увидев, что кроме её мартини я украсил столешницу бутылкой коньяка, она строго, даже излишне строго напомнила:

– Сергей, встаём часов в семь…

Майка не напрягала себя излишней деликатностью.

– Там пельмени… – попытался её подтолкнуть к созидательным действиям.

– Я в холодильник положу, – ответила. Ну тоже созидание…

Придвинули стулья, сели к столу. Она топнула пальцем по клавише магнитофона – заиграл «Аквариум».

– Мне Паша сказал, ты в Москву собралась? – чтобы начать разговор, потребовался неискренний интерес.

– Ага. Хотя Питер мне больше нравится. Но в Москве подход другой, там все более деловые. А куда без денег… Хотя здесь на «собаках» легче заработать…

Я непонимающе приподнял бровь.

– Ну на «собаках» – в электричках… В Питере больше дают, а главное – народу меньше…

Мы дежурно поговорили о разнице столиц. Пошутили над поребриком и бордюром. Я предположил, что целоваться лучше в парадном, она неохотно возразила – в подъезде… При этом окунала верхнюю губу в смешанный напиток, однако уровень жидкости в стакане даже не уменьшался.

Всё шло к тому, чтобы я попросил её сыграть. Это было видно по тому, как она поглядывала на гитару, нехотя отвечала, когда я уводил разговор в сторону от неё самой. И хотя я не очень и хотел слушать её песни, меня вполне устраивал фоновый «Аквариум», через какое-то время сдался…

Пела она хорошо. Но много. В перерывах между песнями отпивала по чуть-чуть. Жалуясь при этом на длинные ногти, цепляющиеся за струны…

«Обстриги», – думал я и чувствовал себя уставшим настолько, что не мог это выговорить.

Потом заставила меня себе подыгрывать. Вполне искренне похвалила за владение инструментом.

«Что же у тебя за музыканты были?» – опять захотелось сказать мне, но она и вовсе не делала пауз между песнями.

Репертуар её, казалось, был нескончаем… Всё это мне так надоело, что потом снова понравилось.

– Отвернись, – попросила она возможности переодеться.

Я уставился в окно. По потолку проплывали отсветы от автомобилей. Она зажгла ночник, и в комнате сделалось уютно. Свет падал только в изголовье дивана – такой, какой нужен для долгого чтения длинной, как «Война и мир», книги…

– Всё, – зашуршало одеяло. Я обернулся. Скинувшая лет десять, в белой, сиреневенькие цветочки по белому, ночнушке, руки поверх одеяла, Майка не представлялась мне не только предметом страсти, но даже вызвала вдруг какую-то брезгливость. Брезгливость к стерильности. Не хватало Майке только ночного гномичьего колпака. Даже если бы она придумала вдруг обниматься…

– Я выключаю? – задала она усталый вопрос. Скучным, надо сказать, голосом.

– Да, – согласился я и сглотнул что-то шершавое. А если бы она вдруг придумала обниматься?

Я разделся и лёг с другого края. Мы шевелились, устраиваясь. Потом шевеление стало затихать, и в комнату потекла тишина.

Случайное касание её ноги под общим одеялом. В ноге текла не холодная лягушачья, как могло показаться, а вполне себе человеческая, живая кровь – нога была горячей. Я повернулся к Майке – очертания её худенькой спины, обтянутые лугом с сиреневенькими цветочками, были близкими и беззащитными… Я протянул руку и накрыл Майкино плечо…