В наших переулках

История сестер была драматична. До революции старшая из сестер служила горничной у богатого чиновника в той же квартире, где обитала потом. Его единственный сын когда-то болел туберкулезом, был слаб здоровьем и потому нуждался в усиленной заботе и уходе. Горничная отца и осуществляла этот уход и скоро стала невенчанной женой его сына, обожавшей своего возлюбленного и служившей ему самозабвенно. Сын ее бывшего хозяина был страстным коллекционером, и квартира была наполнена «сокровищами» (что-то блестящее и цветное в стеклянных горках, тяжелые альбомы с марками и редкие издания книг и гравюр в книжных шкафах — я была мала, чтобы оценить его богатства по достоинству). Саша Рыжая — таково было прозвище старшей сестры в Серебряном — сдувала пылинки и с сокровищ, и с их владельца, высокого, худого, сутулого и крайне некрасивого. Вот она и «выписала» в Москву себе в помощь из деревни самую младшую сестру, не дождавшись толку от моей няни, занятой с утра до ночи. А дальше события развивались так: коллекционер влюбился в молоденькую деревенскую девушку, быстро и официально на ней женился; она родила ему двух сыновей, и когда они были еще совсем маленькими, их отец умер. Его вдова, никогда в городе не работавшая, ничего не умевшая и не знавшая, осталась с двумя детьми на руках у старшей сестры. Она-то и содержала их всех, ими руководила, была им и бабушкой, и няней, и прислугой, сохраняя священную память о своем неверном и по-прежнему обожаемом возлюбленном. Так и будут две сестры растить двух мальчиков, лечить их от детских болезней, страдать вместе во время школьных экзаменов, умирать от страха при их поступлениях в институты. Но это все будет уже без моего свидетельства, когда я перестану быть обитателем наших переулков, и, увы, почти не коснется тогда моего сознания. Так, краем уха услышу что-то о сестрах из Серебряного и забуду. В том числе и о своей няне, а судьба у нее сложилась горестная.

В мою-то жизнь Саша Рыжая войдет совсем в другом качестве. С самого начала тридцатых годов и до самой смерти в шестидесятые Саша будет служить билетером в Вахтанговском театре, постоянно стоять у одного из входов в зрительный зал, освещая его своей темно-золотой или скорее ярко-медной головой. Маленькая, как и обе ее сестры, полненькая, курносая, корректная и всегда прекрасно причесанная, Саша станет непременной приметой Вахтанговского театра, а театр этот благодаря ей станет для нас родным.

Конечно, все арбатские жители считали театр «своим», знали его репертуар и артистов — ведь многие из них жили в Малом Левшинском переулке, в актерском доме, рядом с нашей школой. Мы постоянно встречали вахтанговцев на Арбате: и великолепную Мансурову, без шляпы, в распахнутом пальто, и толстого Горюнова, и черноокую Орочко, и многих других. И дети Горюнова и Бендиной, и сын Орочко, и дочь Захавы учились в нашей школе, а Женька Орочко — даже в моем классе. Их родители часто давали концерты в школе, а мы в ответ их обожали.

Но у меня-то, помимо этой общей арбатской близости с Вахтанговским театром, была еще и своя — интимная. Была Саша Рыжая, безотказно устраивавшая всей нашей семье бесплатные походы в театр и усаживавшая нас в зале наилучшим образом. Правда, нас могли и попросить освободить место перед самым звонком или после первого акта, но Саша тут же предлагала нам другие и ничуть не худшие места: дальше десятого ряда партера мы никогда не сидели. Саша часто сама приглашала нас посмотреть новый спектакль, она же первая давала ему оценку. Видимо, она в своей службе ощущала и просветительскую миссию. Благодаря Саше, я видела весь репертуар Вахтанговского театра тридцатых годов, начиная с вечной «Принцессы Турандот» и кончая кратковременной предвоенной «Человеческой комедией». Взрослые ругали инсценировку Бальзака, мы же, только начавшие его читать по моде того времени, с восторгом и смущением взирали на Кузу и Мансурову, возлежащих на широченной кровати посреди сцены — это казалось очень смелым, несмотря на фрак и бальное платье на героях. Удивительно ли, что когда в июле сорок первого года театр будет разбомблен и там погибнет актер Куза, наш бесподобно элегантный Растиньяк, эта бомба и эта гибель будут восприняты нами как часть и нашей судьбы, как трагическая веха между прошлым и будущим, как громовый знак конца нашего детства. От удара той бомбы вылетят стекла и в нашем доме, и зашитые почти сплошь на все время войны фанерой окна нашей комнаты будут траурным напоминанием бед нашего театра.