В наших переулках

Прохожие крестятся,

И пахнет весной.

Дождик, дождик маленький,

Ветерок удаленький,

Не задуй огня.

В воскресенье вербное

Завтра встану первая

Для святого дня.

Дождика в тот вечер не было, и свечей мы не несли, и прохожие на улицах уже не крестились. И тот газовый фонарь, что стоял еще на углу Спасопесковской площадки, фонарщик зажигал на моих восхищенных глазах не в тот светлый весенний вечер, а в осенних сумерках — приставил свою легкую лесенку, быстро поднялся по ней и, отодвинув стекло, зажег фонарь. Но когда каплет маленький теплый дождик, когда в Москве поздней влажной весной пахнет распускающимися тополями, я всегда вспоминаю церковную предпасхальную службу, старинный фонарь на углу Спасопесковской площадки и мамино тихое пение.

Церковь очень скоро закроют, наркоминдела Карахана, обитавшего тогда в особняке за сквером, расстреляют. Еще раньше исчезнут пирожные из арбатских кондитерских и газовые фонари из наших переулков. Останется только неизменным на долгие годы наш путь в Серебряный и из Серебряного: мимо забитых церковных дверей, мимо тополей все еще круглого сквера, мимо американцев, занявших дом расстрелянного наркома.

От этого дома в дни моего раннего детства уже виден был Смоленский рынок, можно было различить густую толпу, красное мелькание трамваев и иногда доносился ветром крепкий запах огуречного рассола. Потом в просвет между домами будет видна только пустота исчезнувших бульваров Садового кольца. И как по обе его стороны в этом месте будут полыхать дома в июле сорок первого года! И с каким смущенным сердцем, стоя на углу Дурновского и Новинского, я буду смотреть на поток немецких пленных, прогоняемых в июле сорок третьего по Садовому кольцу в назидание Берлину. Здоровые, крепкие мужчины с распахнутыми воротами и засученными рукавами с веселым любопытством рассматривали измученных бледных женщин, столпившихся на тротуарах и молча недоумевающих: и это наши враги? От них, таких обыкновенных и добродушных, наши несчастья?

Наш переулок как короткая труба: он легко проглядывается целиком в обе стороны. Из-за шести высоких домов, стоящих друг против друга и его, собственно говоря, составляющих, всегда прохладно, сразу весь он никогда не бывает освещен солнцем. Солнечный свет делит его по четкой диагонали: утром освещен угол противоположной от нашего дома стороны, вечером — наш угол, смыкающийся с Дурновским. Но наш-то подъезд всегда в тени.

Когда я мысленно смотрю на свой гулкий сумрачный переулок с угла Рещикова, я прежде всего и неизменно вижу перед нашим подъездом три фигуры: седоусого статного человека в бекеше цвета хаки с серым барашковым воротником; высокого стройного военного ловко перетянутого ремнями поверх гимнастерки; и юную женщину яркой запоминающейся красоты в брюках-галифе, в легких сапожках на маленьких ногах, с ременной плеткой в руке. «Какая выправка! — восхищается мама, раскланявшись со „стариком“ пятидесяти лет. — Сразу видно, что офицер». «Офицер!» — ужасаюсь я страшному, проклятому революцией слову. Ведь речь идет о наших соседях по дому. А мама спокойно: «Да, он был кавалерийским офицером царской армии, но еще в восемнадцатом году перешел на сторону красных. Посмотри, как сын и дочь похожи на отца. И все трое — страстные наездники. А вот младшие в мать пошли». Да, если напрячь память, рядом с тремя синеглазыми темно-русыми красавцами можно увидеть и остальных членов семьи: сухонькую темнолицую женщину, пригнутую к земле вечными хозяйственными сумками; длиннокосую, с нотной папкой в руках младшую дочь, похожую на мать; и младшего сына, смешавшего в себе яркие краски отца и материнскую невзрачную мелкость. Эта семья была, пожалуй, самой приметной в нашем десятиквартирном доме — по две пятикомнатных квартиры на этаже. От этих людей веяло на нас, детей, и опасными страстями гражданской войны, и романтикой пограничных застав, на одной из которых служил старший сын, «красный командир», как тогда говорили, и здоровой, ясной красотой трех из шести лиц, и безупречной интеллигентностью всех их вместе. И то, что жили они на верхнем этаже нашего тогда еще элегантного дома, добавляло в наших глазах этой семье еще больше значительности.