В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Мы отчаливаем, когда уже начинает светать. Сплошная, неопределенная масса чего-то за нашей спиной превращается в легкое кружево осинника. Стоим, вплотную прижавшись друг к другу. Кто-то дышит мне прямо в лицо чесноком. Глухо стучит где-то под ногами машина. Кто-то грызет семечки, шумно сплевывая. Валега, облокотившись на шинель, перекинутую через борт, смотрит на горящий город.

— Большой он все-таки, — говорит кто-то за моей спиной, — как Москва.

— Не большой, а длинный, — поправляет чей-то мальчишеский голос, — пятьдесят километров в длину. Я был до войны.

— Пятьдесят?

— Тютелька в тютельку, от Сарепты до Тракторного.

— Ого!

— Что ого?

— Войск много надо, чтобы удержать. Дивизий десять, а то и пятнадцать.

— А ты думаешь, тут меньше? Каждую ночь перебрасывают.

Катер огибает острую, почти незаметную в темноте косу. Над нами пролетает со свистом мина. Ударяется позади, в воду.

— Не нравится фрицу, что едем, в Волгу спихнуть хочет.

Мальчишеский голос смеется.

— А чего ж ему хотеть? Конечно, спихнуть… Рус буль-буль… — И опять смеется.

— Фрицу многого хочется, — вступает кто-то третий, судя по голосу, пожилой, — а нам никак уж дальше нельзя… До точки допятились, до самого края земли… Куда уж дальше!

Слышно, как кто-то кого-то хлопает по шинели.

— Правильно, папаша. Вот это по-нашему, по-моряцки. Сами уж никак купаться не полезем. Больно вода холодная… Правда?

И все смеются.

Стараюсь повернуть голову. Это очень трудно, — я сжат со всех сторон. Скошенным глазом вижу только белесые пятна лиц и чье-то ухо. Подъезжаем к берегу.

19

Катер никак не может подойти вплотную к причалу. Соскакиваем прямо в воду, мутную и холодную.

На берегу таскают какие-то ящики. Ими завален весь берег. Под ногами путаются цепи, тросы. На ящиках и на земле раненые, молчаливые и угрюмые, прижавшиеся друг к другу.

Берег у воды плоский, песчаный. Дальше — высокий, почти вертикальный обрыв. И над всем — красное, заваленное дымом небо. Стреляют совсем рядом, как будто за спиной. Становится прохладно. Надеваю шинель.

Комбат, — его фамилия, оказывается, Клишенцев, — кричит на кого-то, не так повернувшего пушку.

— Ну, какого чорта ты ее лафетом вперед тычешь? Мозги, что ли, не варят, телячья голова?

Бойцы шлепают по воде с пулеметами, минометами, болтающимися на спине и груди минами. Собираются кучками на берегу. Конечно, закуривают. Клишенцев подбегает ко мне. Он совсем уже охрип.

— Бери четвертую и пятую и двигай! А я пушки сгружу. И сразу же за вами. Связного только пришли, чтоб зря не шататься. Сидорко такой у меня есть — все найдет. Спросишь у Фарбера, командира пятой роты, — и, притянув к себе, шепчет в ухо: — Говорят, от той дивизии ничего не осталось. Постарайся наших разведчиков найти. Они где-то там… В бой без меня не впутывайся… — Он сует мне в руку фляжку. — На, подкрепись на дорогу.

Водка приятно обжигает горло, горячей струйкой пробегает внутри.

Командиры собирают людей. Один — долговязый, сутулый, в короткой, по колено, шинели, в очках. Его фамилия Фарбер. Повидимому, из интеллигентов — «видите ли», «собственно говоря», «я склонен думать». Другой — Петров, тоненький, щупленький, совсем мальчик. Меня это не очень радует.

Идем вдоль берега, в сторону города. Ноги вязнут в песке. Приседаем, когда свистят мины. Бойцы идут молча, с трудом передвигая ноги, тяжело дыша, придерживая руками болтающиеся мины. Они сегодня прошли около сорока километров.

Навстречу вереницы раненых — по-двое, по-трое, в одиночку. Опираются на винтовки. Спрашивают, где переправа.

Пули свистят над самой головой. Шлепают в воду. Трассирующие высоко подпрыгивают и гаснут в воздухе.

— Где фрицы? — спрашивают бойцы у встречных.

Те неопределенно показывают в ту сторону, куда мы идем:

— Недалеко… Ближе, чем до дому.

Проходим мимо какой-то белой постройки. Должно быть, водокачка — от нее тянутся трубы. Потом дорога подымается вверх. По ней, на руках, тащат вниз пушку.

— Куда? — спрашиваю.

Никто не отвечает.

— Куда пушку тащите?

— А ты кто такой? Не видишь, что делается? Немцам, что ли, оставлять…

Вынимаю пистолет.

— Поворачивай назад…

— Куда?

Кто-то в расстегнутой шинели и съехавшей на затылок пилотке толкает меня в грудь.

— Видали таких… Герои! Не обращай внимания, Кацура. Тащи!

Чувствую, что мне вдруг нехватает воздуха и что-то сжимает горло.

Пули ударяют уже по самому берегу.

Наверху дороги, — отсюда виден только задранный шлагбаум, поваленный столб и мотки сваленной проволоки, — появляется несколько фигур. Приткнувшись к столбу, они стреляют, потом бегут вниз.

Кто-то задевает меня плечом и чертыхается.

Я поворачиваюсь и ударяю сразмаху в белое прыгающее передо мной лицо.

— Назад! — кричу я во все горло, так, что у меня звенит в ушах, и бегу вверх по дороге.

Немцы, оказывается, рядом, за железной дорогой. Пути идут почти по самому краю высокого берега. Застывшие вереницы цистерн на фоне чего-то горящего. Откуда-то справа, из-под колес, строчит наш пулемет.