В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Один танк перебирается все-таки через железо. Лязгает гусеницами. Переваливаясь с боку на бок, ползет прямо на нас. Хорошо виден черный противный крест. Полуголый бронебойщик целится, расставив ноги и упершись задом в стенку траншеи. Пилотка свалилась — на голове светится белый, незагоревший кружок.

Подобьет или не подобьет?

Крест все приближается…

Кто-то кричит мне в самое ухо. Ни черта не могу разобрать.

— Что такое?

— Немцы обходят слева. Пехота их левей паровоза пошла…

— Почему же пулеметы молчат? Ведь там два пулемета.

Бегу вдоль траншеи. У пулемета Петров и еще кто-то. Заело. Не пролезает лента.

— Почему второй пулемет молчит?

Голубые детские глаза готовы заплакать.

— Ей-богу, не знаю… Пять минут тому назад…

— Гранаты! Давай гранаты!

Пули свистят над самой головой.

Я бросаю гранаты, одну за другой. Немецкие, с длинными ручками. Дергаю за шнур и бросаю через бруствер. Немцы уже у самых окопов. Кричат…

Почему пулемет не работает?

«А-а-а-а-а-а!»

Что-то валится на меня. Я отскакиваю, с размаху ударяю гранатой. Больше у меня ничего нет в руках. Что-то грузное оседает на дно траншеи. Бросаю еще четыре гранаты. Это последние — больше нет. Где автомат, чорт возьми?

Хочу выдернуть из кобуры пистолет, — ремешок зацепился. Никак не вылезает. Чорт!

И вдруг… тишина!

У ног моих кто-то в серой шинели. Уткнулся лицом в угол траншеи. Перед окопом — никого. Неужели отбили?

Я бегу по траншее назад. Бойцы щелкают затворами. Петров у пулемета.

— Все в порядке, товарищ лейтенант. Работает!

Голубые глаза смеются весело, по-детски.

— Видали, как отсекли? Сразу побежали…

Повернувшись к пулемету, дает очередь. Шейка его трясется. Какая она тоненькая! И глубокая впадина сзади, и воротник широкий…

Таким вот, вероятно, совсем недавно еще стоял он у доски и моргал добрыми голубыми глазами, не зная, что ответить учителю.

— А почему тот не работает? Он, по-моему, к вам тоже имеет какое-то отношение.

Голубые глаза смущенно опускаются вниз.

— Я сейчас пойду узнаю, товарищ лейтенант…

Опершись о ствол пулемета, он подымается. Руки у него тоже тоненькие, детские, с веснушками.

— Мне кажется…

Глаза его вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычайно интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно.

Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб, между бровями.

Его оттаскивают. Беспомощно подпрыгивают по земле ноги — тоненькие, в широких, болтающихся сапогах. На пулемете уже другой. Шея у него толстая и красная. Командиром роты назначаю политрука. Иду к белой будке.

Немцы молчат. Повидимому, готовятся к следующей атаке.

По траншее волокут убитых. Они мешают сейчас живым. Их складывают в боковую щель. Двое бойцов, согнувшись, несут кого-то. Я сторонюсь. Белые, гладкие руки с загорелыми, точно перчатки, кистями волочатся по земле. Лица не видно. Оно в крови. Голова мотается. На макушке белый кружок от пилотки. Узнаю бронебойщика с усиками. Тоже кладут в щель на кого-то в замазанных кровью штанах с выглядывающей из-за обмотки алюминиевой ложкой.

Не успеваю дойти до белой будки. Немцы опять атакуют. Отбиваем… Потом — снова…

Так длится до обеда. Двадцать-тридцать минут отдыха — перекур, набивка патронов, кусок хлеба за щеку — и опять серые фигуры, крик, трескотня, неразбериха…

Один раз «хейнкели» высоко, из поднебесья, — мы даже их не замечаем, — бомбят нас. Но бомбы падают на немцев. Бойцы смеются.

Сидорко все еще нет. И двух других, посланных позже, тоже нет. Возможно, попали под бомбежку. В воздухе ни на минуту не прекращается гуденье моторов. С вышки хорошо видно, как стелется белое облако над берегом.

После обеда откуда-то начинает стрелять наша артиллерия. Бьет по насыпи. Немцы не унимаются. Но танки не проходят. Тот, с крестом, так и застрял на железе — подбит. Одолевают минометы. У нас много убитых и раненых. «Легких» отправляем на берег. «Тяжелых» переносим в подвал будки, просторный, с железобетонным перекрытием.

Часам к девяти немцы выдыхаются. В десять все успокаивается. Изредка только пофыркивают пулеметы.

20

В подвале невыносимо накурено. Дым стоит пластами. Коптит фитиль в тарелочке. Раненые, — ими забит весь подвал, — просят воды. Воды нет. Приходится носить с Волги, а по дороге все распивают.

Валега дает кусок хлеба и сала. Ем без всякого аппетита.

Чумак приходит в разодранной тельняшке, растрепанный. Садится на стол. На меня не смотрит. Стягивает через голову тельняшку. На груди его, мускулистой и загорелой, синий орел с женщиной в когтях. Под левым соском сердце, проткнутое кинжалом, на плече — череп и кости. Ниже локтя — маленькая сквозная дырочка, почти без крови. Кость, повидимому, цела, кисть работает. Маруся — санинструктор, страшно румяная, толстощекая, с двумя завязанными сзади желтенькими косичками, — перевязывает рану.

Разведчики сегодня подбили два танка. Один — Чумак, другой — тот самый угреватый разведчик, из-за которого у нас произошла стычка.

Я спрашиваю его, почему он ни о чем не докладывает.

— А о чем докладывать?

— О сегодняшнем дне. О потерях. Существует в армии такой порядок — докладывать после боя.