В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Под вечер ухожу к Устинову. Он уже третий день вызывает меня к себе. Сначала просто «предлагает», потом «приказывает» и, наконец, «в последний раз приказываю, во избежание неприятностей». Я заранее уже знаю, о чем пойдет речь. Я не выслал своевременно плана инженерных работ по укреплению обороны, описи наличного инженерного имущества с указанием потерь и поступлений за последнюю неделю, схемы расположения предполагаемых НП. Меня ожидает нудная и длинная нотация, пересыпанная историческими примерами, Верденами, Порт-Артурами, Тотлебенами и Клаузевицами. Меньше часа это у меня никак не отнимет.

Встречает Устинов меня необычайно торжественно. Он любит форму и ритуал. Вообще люди интеллигентного труда, попавшие на фронт, делятся в основном на две категории. Одних угнетает и мучает армейская муштра — на них все сидит мешком, гимнастерка пузырится, пряжка ремня на боку, сапоги на три номера больше, шинель горбом, язык заплетается. Другим же, наоборот, вся эта внешняя сторона военной жизни очень нравится, — они с удовольствием, даже с каким-то аппетитом, козыряют, поминутно вставляют в разговор «товарищ лейтенант», «товарищ капитан», щеголяют знанием устава, марок немецких и наших самолетов. Прислушиваясь к полету мины или снаряда, обязательно говорят: «полковая летит» или: «стопятидесятидвух начали». О себе иначе не говорят, как: «мы, фронтовики» или: «у нас, на фронте»…

Устинов относится ко второй категории. Чувствуется, что он слегка гордится своей четкостью и буквальным следованием всем правилам устава. И выходит это у него совсем не плохо, несмотря на преклонный возраст, очки и любовь к писанине. С кем бы он ни здоровался, он обязательно встает. Разговаривая со старшими по званию, держит руки по швам.

Сейчас у него замкнутое выражение лица, нарочито насупленные брови, плавный актерский жест, которым он указывает мне на табуретку. Все это говорит о том, что разговор не ограничится только сводными таблицами и планами.

Сажусь на табуретку. Он — напротив. Некоторое время молчим. Потом он подымает глаза и взглядывает на меня поверх очков.

— Вы уже в курсе последних событий, товарищ лейтенант?

— Каких событий?

— Как? Вы ничего не знаете? — Брови его недоумевающе подымаются. — КСП вам ничего не сказал? — «КСП» на его излюбленном языке донесений — это «командир стрелкового полка», в данном случае майор Бородин.

— Нет, ничего.

Брови медленно, точно колеблясь, опускаются, занимают свое обычное положение. Пальцы крутят длинный, аккуратно отточенный карандаш с наконечником.

— Сегодня в шесть ноль ноль мы переходим в наступление.

Карандаш рисует на бумажке кружок и, подчеркивая значительность фразы, ставит посредине точку.

— Какое наступление?

— Наступление по всему фронту, — медленно, смакуя каждое слово, произносит он. — Вы понимаете, что это значит?

Пока мне понятно только одно: до начала наступления осталось десять часов, и обещанный мной на сегодняшнюю ночь отдых для бойцов — первый за последние две недели — безнадежно срывается.

— Задача нашей дивизии ограничена, но серьезна, — продолжает он. — Мы должны овладеть баками. Понимаете, сколько ответственности ложится на нас? В четыре тридцать начнется артподготовка. Вся артиллерия фронта заговорит, весь левый берег. В нашем распоряжении, — сейчас семь минут девятого, — весьма ограниченный срок: каких-нибудь десять часов. Полку вашему будет придана рота саперного батальона. Вам надлежит каждому стрелковому батальону придать по одному взводу этой роты, с целью инженерной разведки и разминирования полей противника. Полковых саперов поставьте на проходы в собственных полях.

Лежащий перед ним лист бумаги понемногу заполняется ровными, аккуратными строчками.

— Ни на одну минуту не забывайте об учете. Каждая снятая мина должна быть учтена, каждое обнаруженное минное поле зафиксировано, привязано к ориентиру, и обязательно постоянному — вы понимаете меня? — не к бочкам, не к пушкам, а к постоянному. Донесения о проделанной работе присылайте каждые три часа — специальным посыльным.

Он еще долго и пространно говорит, не пропуская ни одной мелочи, чуть ли не на часы и минуты разбивая все мое время. Я молча записываю. Дивизионные саперы готовятся уже к заданию — чистят инструмент, вяжут заряды, мастерят зажигательные трубки.

Я слушаю, записываю, поглядываю на часы. В девять ухожу. С командиром приданной мне второй роты, — это та самая рота, которая у меня постоянно работает, — договариваюсь, что придут они ко мне в два часа ночи.

Лисагор встречает меня злой и всклокоченный. Маленькие глазки блестят.

— Как тебе это нравится? А? Лейтенант? — И, не дожидаясь моего ответа: — Какое-то наступление… А?

От волнения он захлебывается, не может усидеть на месте — вскакивает, начинает расхаживать по блиндажу взад и вперед.

— Ну, а выйдет?.. Окопались мы, мин наставили видимо-невидимо, сам чорт ногу сломит. Все устроили… А тут — наступление, видите ли, необходимо. Делай проходы, убирай Бруно. Вся работа летит… Сидели б в окопах и постреливали, раз не лезет немец. Что еще нужно?

Он начинает раздражать меня.