В ожидании Апокалипсиса. Франкское общество в эпоху Каролингов, VIII–X века

Однако на этом «доказательства храбрости» славного герцога не закончились. Немного погодя король повел войско против норманнов, захвативших побережье Бретани. И во время осады их лагеря Вурфанд в беседе со своими сподвижниками заявил, что хотел бы доказать, что не уступает в храбрости норманнам. И что после ухода королевского войска он готов продержаться здесь еще три дня только со своими людьми. Слова эти донесли норманнскому конунгу. Вскоре был заключен мир, король собирался обратно, но вождь норманнов потребовал, чтобы Вурфанд сделал то, что обещал. Тот с готовностью согласился и попросил разрешения у короля. Получив отказ, он заявил, что сделает это даже в том случае, если ему придется нарушить верность. Король уступил, и Вурфанд простоял под стенами норманнской крепости целых пять дней, после чего, овеянный славой, вернулся домой. Тут даже враги признали его храбрость. Свой последний подвиг доблестный бретонский герцог совершил, буквально находясь при смерти. Когда его старый противник герцог Пасквитан, воспользовавшись болезнью Вурфанда, в очередной раз пошел на него войной, тот приказал вынести себя на поле битвы на носилках. Одно его присутствие и вид его знамени настолько устрашили врагов, что это решило исход сражения, сообщает хронист.

Разумеется, реальность каролингского времени, впрочем, как и любого другого, была гораздо прозаичнее. В источниках мы обнаружим немало примеров того, сколь далеко было поведение знати от идеалов доблести и отваги. Подвигу и славе ценой собственной смерти аристократы нередко предпочитали жизнь, пусть и позорно сохраненную. Другое дело, что подобные поступки вызывали осуждение у современников. В этом отношении весьма показателен следующий пример. Совершая в 827 г. вместе с графом Матфридом Орлеанским поход в Испанскую марку, граф Гуго Турский, тесть императора Лотаря, немного помедлил в пути. Его опоздание обернулось для франков довольно тяжелым поражением от арабов. После этого сам Гуго подвергся опале, был удален от двора, да еще получил от современников обидное прозвище «трусливый» (timidus), оставшееся за ним на века. Случай по-своему тоже уникальный. Можно думать, что подобной суровой оценкой Гуго обязан, прежде всего, своему выдающемуся положению одного из знатнейших каролингских аристократов.

Представления о почетной для аристократа смерти проявлялись подчас в самых неожиданных суждениях. Так, сообщая о гибели в 882 г. маленького сына короля Людовика Юного, выпавшего из окна, Регинон замечает, что его смерть была «не столько преждевременной, сколько недостойной». Если аристократу суждено погибнуть, то сделать это следует на поле боя. Вместе с тем только ему дозволено проявлять героизм — мы не встретим в хрониках VIII — середины IX в. ни одного случая, когда бранный подвиг совершил человек незнатного происхождения. Разумеется, это вовсе не означает, что среди неблагородных не было настоящих героев. Важно то, что такие люди начисто выпадали из поля зрения хронистов — их деяния автоматически приписывались представителям социальной элиты, прежде всего королям. «Король победил врага», «король опустошил страну», «король вернулся с победой домой» — анналы и истории пестрят подобного рода выражениями. До известной степени это соответствовало реальному положению вещей. В 801 г. франки осадили Барселону. Когда стало ясно, что город долго не продержится и вот-вот падет, об этом известили Людовика Благочестивого, на тот момент правившего Аквитанией. Он поспешно прибыл в стан осаждавших и лично принял капитуляцию «города с таким знаменитым именем», чем «прибавил славы» своему королевскому титулу, сообщает современник.

Некоторые изменения намечаются здесь лишь в последние десятилетия IX в. Санкт-галленский монах Ноткер в «Деяниях Карла Великого» рассказал анекдот о двух незаконнорожденных сервах (имевших, правда, толику благородной крови!), которые проявили отчаянную храбрость в саксонской войне, за что были взяты Карлом в личное услужение. Однако подобная зависимость казалась им унизительной. Однажды, воспользовавшись послеобеденным сном императора, они самовольно пробрались во вражеский лагерь, где приняли геройскую смерть. Ноткер поясняет читателю, что таким образом они «кровью смыли пятно рабства». Иными словами, воинская доблесть начинает рассматриваться как качество, позволяющее его обладателю рассчитывать на соответствующее социальное повышение и дающее ему основание расценивать персональное услужение как нечто недостойное и даже позорное. Рихеру, писавшему сто лет спустя, уже не кажется странным, что королевский конюх Ингон, «незнатный родом», храбро сражавшийся с норманнами, получил в награду крепость Блуа, а заодно и вдову прежнего шателена.

^{Так называемый «Трон Дагоберта» (пер. пол. IX в.). Национальная библиотека Франции, Париж}