В ожидании Годо

Стекольщик. Ну а счастье – примерно то же самое. (Пауза.) Так что, ты счастлив?

Мишель. Нет, папа.

Стекольщик. Почему?

Мишель. Не знаю, папа.

Стекольщик. Может быть, потому, что ты редко ходишь в школу?

Мишель. Нет, папа, я не люблю школу.

Стекольщик. Может, тебе хотелось бы побольше играть с ребятами?

Мишель. Нет, папа, я не люблю играть.

Стекольщик. Я с тобой не слишком строг?

Мишель. Нет, что ты, папа.

Стекольщик. Так что же ты любишь?

Мишель. Не знаю, папа.

Стекольщик. Как так, не знаешь? Этого быть не может.

Мишель (подумав). Я люблю, когда я лежу в кровати перед сном.

Стекольщик. А почему?

Мишель. Не знаю, папа.

Молчат.

Стекольщик. Подойди, я тебя поцелую.

Мишель подходит. Стекольщик его целует.

Тебе приятно, когда я тебя целую?

Мишель. Не очень, папа.

Стекольщик. Почему?

Мишель. Ты колешься, папа.

Стекольщик. Ну вот видишь, ты же знаешь, почему не любишь, когда я тебя целую.

Мишель. Да, папа.

Стекольщик. Тогда скажи, почему тебе нравится лежать в кровати перед сном?

Мишель (подумав). Не знаю, папа.

Молчат.

Стекольщик. Ты все еще голоден?

Мишель. Да, папа.

Стекольщик (протягивая ему сандвич). На, ешь.

Мишель (в нерешительности). А как же ты, папа?

Стекольщик (повысив голос). Ешь!

Молчат.

Мишель. Ты больше не хочешь, папа?

Стекольщик. Нет.

Мишель. Почему, папа?

Пауза.

Стекольщик. Не знаю, Мишель.

Молчат.

ЗАНАВЕС

Действие третье

Стекольщик, Жак, Виктор, Зритель, мадам Карл, Голос из ложи, Суфлер.

Стекольщик. Музыка! (Ходит взад-вперед возле двери, обхватив голову руками.) Сколько зла! Сколько зла! (Останавливается.) Музыка! Я все отсюда вижу. И жизнь, и смерть, и свободу, и рабство, и жалкий трепет, и смешок разочарования – мол, нас на пышные фразы не поймаешь, и выразительное молчание, и беспомощные жесты, означающие, да Бог с вами, это вовсе не то, нет, нет, пусть говорят, что хотят, но это совсем не то, ничего общего, скорее наоборот, поймите же, это никакими словами не выразишь. И тогда мы, жалкие безумцы, осмелившиеся заговорить о чем-то, кроме хлеба насущного, стыдливо умолкаем – ах, простите, всего вам доброго – и преспокойно отправляемся спать. О, я ее слышу, вашу музыку! Вы все там перепились как свиньи.

Жак. Мы? Перепились?

Стекольщик. Он разливается соловьем. Чем не музыка? Вы слушаете. Вы его понимаете. Потом перестаете понимать. Он теряет ботинки. Потом пиджак. Уже четыре часа дня, а он храпит себе и не думает просыпаться. Он бредит: башни… обрезание… огонь… огонь. Вы приходите проверить, добрался ли он до дома. (Виктору.) Держу пари, вы ни слова не помните из того, что наплели ему вчера.

Виктор. Что? Уже можно выходить?

Стекольщик. Вы видите этого типа?

Виктор.

Ничего не понимаю.

Стекольщик. Это ваш дворецкий.

Виктор. Я его, кажется, знаю.

Стекольщик. Он не поленился прийти сюда, чтобы поблагодарить вас за те откровения, которыми вы изволили осчастливить его, а вместе с ним и некую Мари.

Виктор. Откровения? (Жаку.) Какие еще откровения?

Стекольщик. Ну, называйте это как хотите. Так чем же вы их сразили?

Виктор. Я… я не помню точно. Это малоинтересно.

Стекольщик. Малоинтересной музыкой, значит. Вот я и говорю, что вы там все перепились.

Жак. Уверяю вас…

Стекольщик. О, вы их еще не знаете, этих рыцарей без страха и упрека! Дай им только понюхать пробку, и все – пиши пропало. Так я и поверил, что он отважился предстать перед останками своего драгоценного папочки, не приложившись к бутылке.

Виктор. Оставьте моего отца в покое.

Стекольщик (потирая руки). Ага, вот на этом-то мы его и поймаем!

В ложе у сцены поднимается Зритель. Это мужчина лет шестидесяти. Было бы хорошо, если бы он внешне или хотя бы костюмом отдаленно напоминал и месье Крапа-отца, и доктора Пьюка.

Зритель. Подождите! (Он с трудом перекидывает ногу через бортик ложи и осторожно спускается на сцену с пустой стороны. Подходит к кровати, останавливается.) Прошу меня простить за неожиданное вторжение.

Стекольщик. Вас сюда кто-то делегировал?