В Петербурге летом жить можно…

Воображаю, как изменилась бы картина мира, если бы ракушка не пробуждала во мне безличные воспоминания, телефонный звонок не казался надеждой, а надежда не имела имени. Мир рухнул бы. Это подтверждает лишь то, что он держится нашими иллюзиями.

Лист похож на прикрытое веко красавицы. Но разве сгодится ей это хотя бы в качестве комплимента? Можно сказать, что небо – полигон для испытания самолетов. Но разве это так?

Люблю зеленое на голубом. Люблю рябину в небе. Дым из печных труб. Едкий дымок мандариновой корки. Фонтаны берез. Кошку, зализывающую себе раны. Серую, как ночь.

У меня есть записная книжка. Она говорит со мной, даже когда я сплю.

А что было бы, если бы меня не было?

Смешной вопрос.

А что было бы?

Вот еще – о человечестве

О человечестве я думаю регулярно. Диагноз вычисляем. Вы, разумеется, подумали, что у меня проблемы с личной жизнью? Не глубоко, но верно. Такие же проблемы были, видимо, у Паскаля, Монтеня, Кьеркегора, Льва Толстого, протопопа Аввакума, Уолта Уитмена, Канта, Спинозы… Диагноз снимать не прошу, не лишайте только хорошей компании.

Так вот, думаю регулярно. Важно – что?

Подробно любить человечество невозможно по причине нечувственности абстракции. А не по дробной любовь не бывает. Так, форма невоплощенного. О подробной любви можно сказать, конечно, то же самое, но в ней есть хотя бы след усердного жизнепроживания.

Требует ли усилий мечта? Вопрос.

Да, так что же?

А предчувствовал я в человечестве сначала только хорошее, как во всем большом и взрослом. Высокую клевету романтиков списывал на неудачность их ближайшего окружения.

Правда, из их обобщений и про себя узнавал какую-нибудь печальную неопровержимость. Сила искусства, вероятно. Самоуважению это, впрочем, не способствовало.

Вообще говоря, тут, может быть, дело в совести. Романтизм, вопреки установившемуся мнению, совестливое очень искусство. Просто, оттягивая момент самоубийства, они, романтики, некоторое время делали вид, что уязвлены несовершенством человечества. В действительности сами на себя наглядеться без отвращения не могли. А я, соответственно, на себя. Так образовывалась преемственность эстетик, культур, смыслов, бессмыслицы…

А о человечестве я продолжал думать, хотя думать плохо не смел. Может быть, не из-за отсутствия проницательности, а из боязни почувствовать себя в опасном окружении. Забывая на этот момент, разумеется, что я сам той же породы.

Так я и относился ко всякому, как к себе в другом. Я к большому в нем обращался, гения из него вытягивал. Я возвышал его. Не до себя, боже упаси. До нашего с ним нас понимания. И главное, он-то, как правило, возбуждался и хотел исполнить, и на меня смотрел теперь как на демиурга. Он во мне уже не видел товарища. Он воспринимал это как не товарищеский – пророческий акт. Ломался и долго переживал падение. Смотрел затравленно и стыдливо. Я же продолжал пребывать в своем неподкупном одиночестве.

Может быть, в человеке надо обращаться не к большому, а к малому? Речь не о высоком и низком, а именно о большом и малом. Акакий Акакиевич или Макар Девушкин не низкие ведь люди, а маленькие.

Маленький человек не о животе только думает, но и о душе. О духовности, допустим, не подозревает, но в душевности нуждается. У него там свои честь и достоинство. А приятности так разнообразны и продуманны, что о них впору сочинять поэмы.

Не надо поднимать другого с колен. Забота еще! Ты встань с ним рядом на колени. Вдруг это лучшая предстартовая позиция для того, чтобы воспарить?

Мы – маленькие люди. Огромная у меня бегония на подоконнике. Сын взрослый. Гигантская переписка накопилась за десятилетия. А сам я маленький. С невероятными фантазиями и умением оступаться в лужи, как в бездны.

Про человечество, разумеется, все оказалось правдой. Но об этом, к счастью, некогда теперь думать.

Из дневника

У каждого есть свобода творить в своем воображении соблазнительную красоту, омерзительных чудовищ, прекрасное, которое едва уловимо, как розовое подрагивание небес, подробно рисовать тихую гавань: рельеф отбитой штукатурки, чашка с высохшим молоком, тополиный пух в углах, женское лицо в электрическом конусе – вся утварь детства, обустраивающая нашу кое-какую жизнь. И все в этих фантазиях правда, все они состроены из личного, не ворованного материала. Поэтому хоть и тесно, ситуация не сказочного теремка все же. Зайка сам их позвал и никуда переселяться не собирается.

Так и живем. Каждый сам справляется со своими ангелами, демонами и мертвецами. Никто никому не должен. И нового здесь ничего нет. У меня и вообще нет потребности сказать новое. Хочется разобраться с тем, что успело состариться в банальность.

Из дневника (Розанов)

Такое впечатление, что ходил он в домашних тапочках не только по квартире, но и по улице, и по всему ландшафту мировой литературы и истории. Снимет очочки, присмотрится, сотрет пыль с горы и укорит строгим пальцем невидимого хозяина.