В Питер вернутся не все

А через два года Вадим наконец запустился с собственной картиной. И меня позвал к себе главным оператором. Я тогда в простое был, ну и согласился. И опять — обычная бодяга тех лет. Костюмный исторический как бы боевик времен Гражданской войны. Герои-подпольщики, мятущийся интеллигент, главный белогвардеец — утонченный мучитель… Хоть Прокопенко актеров хороших собрал — и молодых, и известных — и погони там были, перестрелки, а все равно получилась лажа. Не было в картине жизни. И правды не было.

Я, конечно, на съемках Вадику по традиции, помогал, но уже меньше, чем раньше. В основном с каскадерами работать, трюки снимать. Он и сам уже многому успел научиться. В том числе — ладить с начальством. И если в «Любе и Павле» со мной творил юный бескомпромиссный боец, готовый горло кому хошь порвать не то что за каждую свою сцену — один план или реплику в сценарии, то теперь он стал настоящим мастером компромисса. Не спорил ни с редакторами, ни с консультантами, ни с киноначальством. Даже там, где можно было поругаться и, может быть, в итоге отстоять свою позицию. А он — всегда соглашался. Соглашался на все. Да, укатали Сивку крутые горки…

А потом наши с ним пути разошлись. Он снял еще пару картин в перестройку, а затем, когда при Ельцине у нас кино практически не стало, уехал куда-то на Запад, начал делать по заказу тамошних телевизионщиков, чуть ли не Би-би-си даже, документалистику про Россию (пока наша страна была модной темой). Я, конечно, следил за ним, но никаких иллюзий по его поводу давно уже не питал и никаких надежд на него не возлагал… А когда у нас наконец, снимать стали, Вадим вернулся, начал клепать сериалы…

И вот мы снова встретились. Не скрою: для меня очень важна нынешняя работа. Я в простое был три года. Честно скажу, боялся уже, что не выйду больше на площадку. Что вы хотите: возраст! Не знаю, почему Вадим утвердил меня. Наверное, думал я вначале, все-таки вспомнил то хорошее, что я делал для него, пока он был несмышленышем, а я ему помогал, натаскивал и пытался из бед вызволять… И я, признаюсь, очень много надежд на эту, Дима, картину возлагал. Надеялся, что с нее, наконец, начнется мое возвращение в кино. А почему нет? Вон, Антониони в девяносто лет, не вставая с инвалидной коляски, снимал… Но мечты мои рассыпались в прах…(Глубоко вздыхает.)

У Вадима оказались другие планы. Мстил он, что ли? Начал придираться ко мне (ну, вы сами многому были свидетелем) с самого первого съемочного дня. Может, подумал я, Вадим просто забыл, как я с ним, молоденьким, возился? А потом понял: нет, наоборот, он ничего не забыл. И просто решил мне отомстить. Да, да, именно отомстить. Ведь я же некогда видел его унижения: и, порой, на съемочной площадке, и в кабинетах. Ведь это мне он в рот заглядывал, и ставил для меня чай, и каждый вечер слушал мои наставления… А теперь — сам оказался в силе. А я, чего уж там греха таить, — нет.

Вот Прокопенко и решил на мне отыграться. За то прошлое, когда он ходил в драном свитере, а я в замшевом пиджаке вез его на такси в «Арагви»… Унизить и выгнать — вот какова на самом деле была его цель, когда он соглашался утвердить меня на картине… (В глазах блистают слезы.) Ну что ж, Господь ему судья…

Вы спросите: так, может, я его и убил? Что ж, лукавить не буду: смерти Вадима я, пусть это стыдно, в итоге даже рад. Наконец-то кончились мои мучения и унижения. Но сам я его — не убивал. Нет, нет! Зарезать спящего живого человека? Я на такое не способен…

* * *

И все-таки Старообрядцев согласился помочь самодеятельному детективу Полуянову.

Дима в ожидании своего выхода засел в тамбуре. Оператор пошел созывать народ. На правах, так сказать, дуайена[6] он пригласил каждого из пассажиров вагона люкс собраться в его купе для, как он предупредил, «важного заявления». Никто не отказал старикану.

Полуянов — он постарался организовать «спецоперацию» по всем правилам — получил от Аркадия Петровича пустую эсэмэску. А если бы кто-то из киношников остался в своем купе, Старообрядцев, как они договорились, прислал бы журналисту мессидж с именем уклониста.

Стараясь выглядеть естественно, не воровато, Дима вышел в коридор. Тот был пуст. Из-за закрытой двери операторского купе доносился внушительный голос. Старообрядцев вещал. Полуянов расслышал: «…Фильм непременно должен быть доснят. И в наших интересах, уважаемые сеньоры и товарищи, воевать за того из режиссеров, который подошел бы нашему сложившемуся коллективу…»

Поезд шел не спеша. Утреннее июньское солнце заливало пустой коридор. На просвет стала особенно заметна грязь на окнах. «Вот так у нас всегда, — подумал репортер. — Дивиди и ванны в вагон установят, а окна не вымоют». Ему вдруг вспомнилась последняя электричка, на которой он ехал из Вероны в Венецию. Едва та прибыла на вокзал и пассажиры вышли, уборщики принялись поливать вагоны мощными струями из «керхеров» и тереть их щетками. А ведь то была Италия — не самая чистая страна Европы.