В плену у времени

Его колотило от нетерпения, он едва осмеливался надеяться на то, что после двадцати девяти лет ожидания может осуществиться его заветная мечта. Он представлял себе тысячу причин, по которым здесь не появился ни один человек из его века, чтобы его спасти. Но больше всего он боялся, что его товарищи не выжили в обратном пути домой, или что антигравитационная машина поломалась либо была уничтожена. Иногда Питер печалился, представляя себе, что Кэйт и ее отец, как и он, потерялись во времени и бродят по чужому веку. Впрочем, он никогда не сомневался, что если бы они могли, то обязательно пришли бы за ним. Но теперь они умудрились совершить путешествие во времени, и скоро он поймет, почему они не сделали этого раньше. Ему казалось, что он ждал этого момента всю жизнь. По воле Божьей приближается день, когда изгнанный в другое время Питер Скокк, ребенок двадцать первого века, вернется домой взрослым человеком. Сердце его отчаянно колотилось, во рту пересохло. Прошли десятилетия с тех пор, когда он знал, что такое шоссе M1, но сейчас он все вспомнил — и как негодовал на то, что пришлось провести долгие часы, преодолевая расстояние в жалкие тридцать пять миль. Когда наконец-то он добрался до Миддл-Харпендена, он спросил дорогу к дому священника, где, судя по репортажу в «Обсервер», до сих пор находились два иностранца: ведь еще не было решено, как лучше с ними поступить.

Длинная дорожка, усыпанная гравием, вела к дому священника. Вдоль дорожки яблони склонили ветви под тяжестью урожая.

Питер Скокк натянул удила и неподвижно застыл в седле. Он смотрел на дом из красного кирпича, в котором, как он надеялся, получили кров его отец и давно потерянная подруга детства. Искали ли они его все эти годы? Узнает ли он их? Его отцу теперь должно быть лет семьдесят, да и Кэйт тоже уже в среднем возрасте. Она никогда не была замужем, поскольку «Обсервер» назвал ее мисс Дайер… Интересно почему? Она была такой яркой и хорошенькой, и наверняка у нее не было недостатка в претендентах на руку и сердце…

Когда Питер с усилием попытался представить себе отца, смутный образ возник перед ним и исчез так же быстро, как появился. Память — непослушный слуга, подумал он. А они, узнают ли они его? Остался ли он сам прежним? Тот мальчик, которого они помнят, еще должен угадываться в нем. Когда вы смотрите на ребенка, легко ли представить, каким он станет? Они узнают, узнают его… или не узнают? Он-то выдержит, если покажется им незнакомцем, — хуже будет, если им не понравится то, что они увидят… Питер нахмурился и откинул волосы назад. Впрочем, он уже вырос и живет своей собственной взрослой жизнью вдали от них — в другом времени, в другом мире.

Лошадь заржала, ей надоело стоять, она шагнула к саду, наклонила длинную шею над приоткрытыми воротами к цветочной клумбе и стала жевать бархатцы. А Питер все размышлял — если бы он был другим человеком, если бы Дегтярник не занял его место на Хемпстед-Хит, то тогда он рос бы в двадцать первом веке. Интересно, спросил он себя, человек формируется на основе того, что в нем заложено, или так, как складывается его жизнь? И с удивлением понял, что огорчился от мысли о том, что в других обстоятельствах он стал бы другим человеком.

Питер рассеянно погладил лошадь по шее, слишком погруженный в свои мысли, чтобы заметить, как она шумно жует, разоряя красивую клумбу летних цветов. Он осознавал, что с годами все меньше и меньше думал о своем собственном времени — на расстоянии двадцать первый век стал казаться ему сном или почти чужой страной, в которой он когда-то, давным-давно, побывал. А существование двухэтажных автобусов и спутников казалось ему теперь таким же возможным, как существование драконов и единорогов. Теперь он выглядел, вел себя и разговаривал, как джентльмен восемнадцатого века. Примут ли отец и Кэйт того, кем он стал? Внезапно Питер потерял всю свою смелость, и его переполнило отчаянное желание повернуть назад, возвратиться в Лондон и убедить себя, что он даже не заглядывал в сегодняшнюю газету.

Как раз когда он натянул удила и ударил по бокам лошади коленями, звук шагов по хрустящему гравию заставил его взять себя в руки. И хотя он чувствовал все так же остро, как и минуту назад, прошедшие двадцать девять лет кое-чему все-таки научили Питера Скокка — не то чтобы властвовать над своими чувствами, но по крайней мере при необходимости скрывать их. Он спрыгнул с лошади и с улыбкой уверенно направился к человеку, идущему навстречу.

— Добрый вечер, — сказал человек с тонкими, легкими волосами, на фут ниже ростом Питера Скокка. На нем был высокий, жесткий белый воротник и «гессенский» фартук, завязанный посередине. В одной руке он держал пару садовых секаторов, в другой — простую корзинку, наполненную срезанными сухими розами. — Как видите, сэр, я обрабатываю свой сад… и что может быть более приятной работой в такой вечер, чем эта? Похоже, ваша лошадь тоже радуется плодам моих трудов…

Питер оглянулся и с ужасом увидел, что его лошадь уже разрушила половину чудесной клумбы викария.