В погоне за Солнцем

Но сегодняшний анализ астрономических упоминаний в классических сочинениях не в состоянии превзойти изобретательность ранних толкователей Библии, которые вкладывали небывалую энергию в объяснение природы небесных тел. Например, два “света”, упоминаемых в Книге Бытия, – Солнце и Луна, – интерпретировались католической церковью как символы папства (большее светило) и империи, то есть Древнего Рима или современной Священной Римской империи (меньшее светило). Метафора заключалась в том, что подобно тому, как Луна получает свет от Солнца, так и империя получает власть от церкви и потому находится в подчиненном статусе. Данте Алигьери (1265–1321) в сочинении “Монархия” смело отвергает данную интерпретацию, и ему это сходит с рук[797]. Однако в своем величайшем сочинении он оказывается и сам погружен в христианский символизм эпохи, равно как демонстрирует и понимание астрономии, обеспечившей значительную часть его образности. Все три книги “Божественной комедии” – “Ад”, “Чистилище” и “Рай” – покоятся на структуре средневекового астрономического учения. Когда в “Рае” души располагаются по порядку, их порядок отражает учение о планетарных сферах, созданное Аристотелем и Птолемеем, а устройство “Ада” почти в точности следует принятой девятиуровневой схеме небес. Само солнце получает должное внимание: в начале “Ада”, например, оно обозначает время дня посредством косвенного упоминания света зари на склоне холма (“Был ранний час, и солнце в тверди ясной”[798]). В какой-то момент Данте обнаруживает, что его путешествие по небесам составило четверть дневного оборота звездной сферы вокруг Земли. Таким образом, он провел шесть часов в созвездии Близнецов – примерно столько же, сколько Адам наслаждался райским блаженством, прежде чем был изгнан. Теперь, находясь прямо на меридиане Кадиса близ западных берегов Средиземного моря, он видит ширь Атлантики, а на востоке – Финикийский берег. Он может видеть только эту часть земной поверхности, потому что Солнце расположено на два зодиакальных знака позади (западнее), под Овном.

“Чистилище” также несколько раз отсылает к положению Солнца – Данте использует его там как центральное устройство, позволяющее отсчитывать время событий в поэме. В “Аде”, напротив, для этих целей используются только Луна и звезды, поскольку Солнце, выражение божественной силы, не определяет время в аду, его бесконечная протяженность составляет часть ужаса. В “Рае” он достигает солнечных небес, чьей особой добродетелью является мудрость. Приведем два момента: песнь 33 “Ада” несет первое упоминание в литературе о звездной природе Солнца (“Но я не плакал; молча, как немой, / Провел весь день и ночь, пока денница / Не вышла с новым солнцем в мир земной”), а в “Чистилище” (изображенном как огромный горный остров в необитаемом южном полушарии) души, которые встречает Данте, поражены тем, что он живой, потому что замечают, что в отличие от них он отбрасывает тень.

На протяжении столетий использование солнца в литературе сталкивалось с двумя большими проблемами. Первая заключалась в том, что масштаб самой темы делал огромным соблазн претенциозности. Поэты подступались к солнцу на свой страх и риск, но у некоторых это получалось значительно изящнее, чем у других. Томас Мэлори (1405–1471) вводит в свою “Смерть Артура” (опубликованную посмертно, ок. 1485) солнечный дух – Гавейна (переводится как “светловолосый”), рыцаря, теряющего и получающего силу с убыванием и возрастанием луны, то есть в зависимости от солнечного света. Эдмунд Спенсер (1552–1599) уверенно ступает на натянутый канат “большой темы” в “Эпиталамии” (1595) – поэме, которую, подобно сочинениям Гомера, следует читать как астрономический текст. По контрасту Мильтон в стихотворении “На утро Рождества Христова” рисует совершенно абсурдную картину:

Но вот уж солнце, алымОбъято покрывалом,

С перин морских привстав, себя явило.Толпой невзрачной тениВспять кинулись в смятенье,

И призрак всяк спешит в свою могилу[799].

Это же сравнение возникает у Марвелла в стихотворении “Об Эпплтон-Хаусе”[800], но он отыгрался в “К стыдливой возлюбленной”: “И пусть мы солнце в небе не стреножим, / Зато пустить его галопом сможем!”[801] Роберт Геррик (1591–1674) с точки зрения пешего путника: “Вот солнце движется в зенит, / Небесная лампада, / И чем скорей оно бежит, / Тем ближе миг заката”[802].