В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Религиозная философия Серебряного века была как раскрытием соловьёвского софийного импульса, так и попыткой ответить на вызов христианству со стороны Ницше-«Антихрист[ианин]а». В России Ницше был воспринят как явление действительно религиозное – в качестве родоначальника нового христианства, новой святости. Так, в ТД Мережковский утверждал[507]: Ницше «был святой, равный величайшим святым и подвижникам прошлых веков» [с. 262], – святым, понятно, третьезаветным.

Одновременно Мережковский характеризовал и Христа в ключе воззрений Ницше: «Христос есть явление не нравственное, а религиозное, сверхнравственное, преступающее через все пределы и преграды нравственного закона, явление величайшей свободы “по ту сторону добра и зла”» [с. 219]. Эти «сверхнравственные» черты почти мизантропа (чуть ли не садиста) Мережковкий находит и в 1930-х годах в своем «Человеке Иисусе»: Его любовь к людям мыслителю кажется «ненавидящей, безжалостной», – более того, «Он их мучает, любя; губит, чтобы спасти» (с. 123). Но в «Иисусе Неизвестном» ницшеанский эпатаж уже сильно смягчен: история, жизнь заставили Мережковского вторично «переоценить» добро и зло – во многом вернуть к традиционной этике.

В ТД в образ Христа Мережковским вписывался «лик языческого бога Диониса или Антихриста», к которому бессознательно стремился Ницше [с. 240]. Это, по Мережковскому, «второй», «темный, тайный» «Лик Христа» [там же]. Но не поискам также «утаенного» Иисусова лица посвящена и книга «Иисус Неизвестный»?!.. Во всяком случае, Бог в ТД – это двуипостасный бог манихеев, второй – страшный лик которого люди принимают за абсолютное зло и именуют сатаной, дьяволом. По Мережковскому же, истинное зло – этическое недолжное –

олицетворено демоном «нашей середины, нашего мещанства», «смердяковской <…> пошлости» [с. 285]. Это сологубовский мелкий бес, который в действительности силен и велик, но при этом до сих пор не осознан. А вот бога Ницше – «Диониса или Антихриста» – грядущее христианство, согласно Мережковскому, оправдает, воспримет в себя, слив его в единое существо со Христом. Для Мережковского 1900-х существуют «две правды» – добра и зла, христианства и язычества, «верхней и нижней бездны» [с. 134], и задачу религии Третьего Завета, Святого Духа, – свою собственную задачу он видит в их соединении. Антихрист – это «противоположный Христос»,

Христов «двойник», – и мы, «при теперешней степени нашего религиозного сознания», имея уже перед глазами нашего собственного двойника[508], не можем спастись в одном лишь «первом Лике». «Мы должны или погибнуть, или через все ужасы двойственности достигнуть уже не первого единства, а последнего соединения», – патетически восклицает, запутавшись в сетях прельщения, в своих «двоящихся мыслях» Мережковский. «Вот наша “благая весть”.

Имеющие уши слышать да слышат» [с. 219, выделено мной. Н. К][509]: речь идет о прочтении Евангелия глазами ницшеанца, иными словами – о ницшезации образа Христа, о его объязычивании, а то и сатанизации. Именно такой странный – если не сказать, чудовищный – замысел был истоком евангельской экзегезы Мережковского. Этот маленький, тщедушный человек, шаркая по паркету петербургской квартиры домашними, с помпонами, туфлями, вынашивал в своем бунтарском, на самом деле, сознании планы воистину титанические.