В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Мережковский пытался преодолеть свой скепсис посредством чтения Евангелия по разработанной им методе. «Евангелие – самая несочиненная, неумышленная, нечаянная, невольная, и потому самая правдивая из всех <…> книг» (с. 20): выше мною уже было обстоятельно показано, как Мережковский учит читать Евангелие – проникать в его «несочиненную» субъектную структуру (архитектонику), распознавать голоса «нечаянных» и «невольных» свидетелей События жизни Иисуса. Это устное, многоголосое протоевангелие – само по себе событие сообщений, рассказов, записей, повествующих о Событии, являющих это последнее. И такие рассказы, просвечивающие сквозь евангельский текст, вовлекаются в рецепцию читателя или экзегета Евангелия. Цепочке свидетелей, «протоевангелистов», евангелистов соответствует цепьявлешш, феноменов, – именно как Феномен, как отражение в сознании многих субъектов, и хочет Мережковский представить жизнь Иисуса. За этим Феноменом стоит Событие, которое – как «сквозь тусклое стекло» – созерцает реципиент, которому он, по мере своего отождествления с субъектами, оказывается приобщенным. Цель рецепции пока что – расслышать голоса, понять аграфы; внутреннему взору, внутреннему слуху – духу реципиента затем должно явиться само живое событие в его «архитектоничности». Расцерковление Евангелие для Мережковского означает одновременно философскую

революцию – отказ от метафизики ради феноменологии. И, как я постоянно подчеркиваю, оно было также и сдвигом в области теории евангельского текста:

Мережковский лишил этот текст единого Автора и представил как очень сложно организованное мозаичное – много субъектное целое.

Однако на этой многосубъектности ни теория, ни практика восприятия Евангелия, согласно Мережковскому, не должны останавливаться. Именно в событии чтения, в сознании конкретного

индивида происходит актуализация Евангелия, в чем и заключена для нашего экзегета главная ценность священного текста. И вот это-то, актуализированное в восприятии, Евангелие Мережковский называет апокрифом, расширяя тем самым смысл названия одного из жанров древнехристианской литературы: апокрифами именовали «евангелия», не вошедшие в канон, потому признаваемые Церковью за недостоверные, «ложные». Мережковский делает апокриф

категорией теории литературы и применяет для целей своей собственной – рецептивной герменевтики евангельского текста. Греческому слову «апокриф» он возвращает его действительный смысл текста тайного – «утаённого», «неизвестного» Евангелия. При этом с «тайной» он связывает целый ряд значений: иногда намекает на эзотеричность текста, в другой раз – на восполнение апокрифом исторического пробела (такова жизнь Иисуса до тридцатилетнего возраста), – но чаще всего с тайной Мережковский соотносит внутренний, субъективный характер восприятия. «Кто читает Евангелие, как следует, тот невольно пишет в сердце своем Апокриф, не в новом смысле “ложного”, а в древнем – “утаённого Евангелия”» (с. 93): хотя и нет единого Евангелия, но существует множество апокрифов – по числу читателей, – более того – по числу ситуаций восприятия ими текста. Также и апокрифы в привычном смысле восходят к неведомому опыту восприятия всё того же, так или иначе явленного содержания жизни Иисуса – событий ли, рассказов ли очевидцев, тех или других «протоевангельских» доканонических записок. Апокриф – это «тайное Евангелие нашего сердца» (с. 119): таково самое общее определение Мережковского, которое включает в себя как обозначение жанра, так и название термина для главного инструмента его экзегезы. Ведь едва ли не самую значительную часть комментария Мережковского на Евангелие составляют его собственные «апокрифы», которые и определяют поэтику «Иисуса Неизвестного». Однако прежде чем обратиться к их обсуждению, надо еще остановиться на том, как Мережковский вовлекает в свою экзегезу апокрифы древние.