В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Евангельское время, сопряжённое с

сакральным пространством жизни Иисуса, в представлениях Мережковского организовано весьма непросто. Поскольку он пишет «утаенное» Евангелие, Евангелие «сердечное» – воссоздает свидетельства конкретных лиц о жизни Иисуса[580]

, то им особо подчеркнут субъективный характер переживания хода времени: «Есть у памяти сердца своё особое время, не то, что у памяти ума. Память сердца считает время тем в меньших дробях, чем больше для неё то, что происходит во времени» – для евангелистов «десять секунд – миг – на кресте» перевесят «десять веков всемирной истории» (с. 391). Здесь Мережковский имеет в виду разную, так сказать, плотность времени, насыщенность его событиями в различные периоды жизненного пути Христа: непосредственно после Крещения оно меряется годами и месяцами, зачёт счёт идеи по неделям, после входа в Иерусалим – по дням, после ареста – по часам, перед смертью же Иисуса – фиксируются минуты и секунды

[581]. – В этом, разной плотности, историческом времени Мережковский указывает на два пробела – провала памяти предания: это тридцать лет от Рождества до Крещения и другая «утаенная» жизнь сроком в год – от Преображения до последней Пасхи. – С другой стороны, евангельское время протекает послойно, на разной бытийственной глубине. Мережковский различает тут историю, мистерию

и собственно вечность. Между этими временными уровнями существует сложное взаимодействие, вечность врывается во время, исторические события застывают и переходят в вечный план, как бы обогащая его. Евангельское время, соприкасающееся с вечностью, это, по сути, сама развернувшаяся вечность, явившая себя как хронотоп, – время совершенно особое – священное, как священно географическое пространство, где жил, страдал и умер Богочеловек. Боговоплощение – это длящееся во времени выхождение Бога из вечности и вступление Его в земной бытийственный план. В глазах Мережковского, Иисус живёт как бы на границе времени и вечности, постоянно пересекая ее. В чудесах, в проповеди Пдрства Божия Он вступает в вечность, увлекая в нее окружающих. Когда же мир – в лице учеников ли, иудеев ли – Его отторгает, Он, терпя фиаско, оказывается Своим человечеством в истории, подчиняется смертной судьбе.

Что же касается мистерии, то этой категорией Мережковский в «Иисусе Неизвестном» обозначает переживание вечности свидетелями евангельского События. Мистерия – это феноменализация вечности, начало проявления вечного во времени, – это чудо, как оно дано восприятию конкретного субъекта. Мистерия – «религиозный опыт, внутренний – не менее действительный, чем опыт внешний, исторический, ибо то, что было, есть и будет в вечности, не менее действительно, чем то, что было однажды, во времени» (с. 258). По отношению к вечности – к самому существу чуда, Мережковский придерживается кантианского агностицизма. Вот что он пишет, к примеру, о чуде в Кане Галилейской: «Что-то произошло в ней действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью» (с. 240). С буквальностью эту выдержку можно отнести и к Сионской горнице, где была совершена Евхаристия, и к гробнице, из Страстная Пятница – это опять-таки предельно мыслимое подражание Христу и в Его смерти (строжайший пост, длиннейшие утомительные и скорбные службы). Спострадать Христу, «умереть» вместе с Ним и с Ним же воскреснуть – вот существо церковной мистерии – Страстей и Пасхи. Эту действительную, в древнем смысле, великую мистерию Серебряный век почему-то в своем богоискательстве не заметил. которой воскрес Господь. Сам Мережковский, желающий убить разом двух зайцев – остаться при трезвом позитивизме, одновременно признавая чудо, – выносит обтекаемое, скептически-двойственное суждение о Кане, как о «чуде экстаза, претворяющем воду в вино» (с. 243). В Евангелии он вообще особенно ценит смешение истории и мистерии (или вчувствует это свое представление в трезвый рассказ), «яви с пророческим сном», – сумеречное состояние «полуяви, полусна» (с. 241), «восторга», «исступления», «выхождения из себя» (с. 239) – пьянящей «вакхической» радости (с. 238). По Мережковскому, ученики вблизи Иисуса пребывали именно в этом экстатическом настроении, в котором происходящее представлялось им как раз мистерией, а не историей. Получается, как будто бы не Христос с апостолами, а Дионис в сопровождении сатиров и мэнад ходил по дорогам Палестины! Стоит ли особо замечать, что «мистерия» – то самое понятие, через которое Мережковским вносится в экзегезу языческое начало?[582]