В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

В 1920-1930-е годы Мережковский не изменил своему герменевтическому методу, – однако от толкования художественных текстов перешел к интерпретации, с одной стороны, семантики древних культур, с другой же – к созданию духовных портретов выдающихся исторических лиц. Проповедь нового религиозного сознания теперь у него облечена в несколько иной, чем в 1900-е гг., дискурс – закамуфлирована историко-культурными и психоаналитическими штудиями (образы испанских святых). Собственно этические проблемы у позднего Мережковского трансформируются в мистико-религиозные, – ницшеанские истоки своего воззрения он уже не афиширует. В 1900-е годы вопрос для русских ницшеанцев в первую очередь стоял о новой этике, ниспровергающей старые заповеди. Так, анализируя «Преступление и наказание», Мережковский прозрачно намекает на право Раскольникова на совершенное им убийство. Ранее Шестов в книге 1898 г. «Шекспир и его критик Брандес» всерьез оправдывает «серийного убийцу» Макбета – борца с «категорическим императивом» (т. е. с заповедью «не убий»). В 1920-1930-х годах Мережковский сосредоточен уже на обстоятельной разработке основ новой религии, по отношению к которой все предшествующие религии – лишь тени. Новый объект почитания –

Иисус Неизвестный, вобравший в себя признаки языческих богов древности, черты апокрифических персонажей, – автор глубокомысленных аграфов.

Герменевтика как позднего, так и раннего Мережковского имеет по преимуществу сравнительный характер. Если в фундаментальном труде начала XX в. сополагаются феномены Толстого и Достоевского, то в «Тайне Трёх» и «Тайне Запада», словно два наведенных друг на друга зеркала (а это образ бесконечного в принципе герменевтического процесса), сопоставлены язычество и христианство:

язычество осмысляется с помощью христианских концептов – христианству прививаются языческие элементы. Искомым для Мережковского христианством Третьего Завета оказывается, как и в 1900-е годы, синтез или, скорее, противоестественный симбиоз двух религиозных парадигм. В «Тайне Трех», «Тайне Запада» и сопутствующих этим трудам романах «Тутанкамон на Крите» (о Критской цивилизации) и «Мессия» (о древнем Египте) с их пышно-кинематографической поэтикой, при этом строго выдержанных в ключе идеи Мережковского, этот последний возобновляет свои давнишние размышления об «Елевзинской», и при этом христианской религии Достоевского: «Святой Алёша <…> падает на землю, «целует ее ненасытимо» и плачет от радости: «с древней Матерью Землею он вступил в союз навек»»[343]. – Интересно, что обоснование Мережковским НРС всегда несло на себе приметы общественной ситуации. На НРС 1900-х годов видны отблески разгорающегося революционного пожара. Ведь Мережковский, как и Иванов, был сторонником глубинно-духовной (не просто социальной) революции под знаменем НРС. Неслучайна его восторженная апология (в «Толстом и Достоевском») парня, расстрелявшего Св. Дары, о чем в «Дневнике писателя» рассказал Достоевский: острие НРС 1900-х гг. обращено против православной Церкви. И о Достоевском в 1906 г. Мережковский герменевтически заключал: «Он был революцией, которая притворилась реакцией»

[344]. Общественным идеалом раннего Мережковского являлась теократия в обличье анархии; но пережив въяве анархию 1917–1918 годов, он перестал заигрывать со стихией народного бунта: НРС 1920-1930-х годов, напротив, тяготело к пацифизму. Действительно пророчески Мережковский возглашал о близкой неизбежности второй мировой войны, – он придавал ей окончательный– апокалипсический характер. И если НРС 1900-х мыслилось платформой революции, то НРС 1920-х – программой вселенского мира. Не спасли Отец и Сын, спасет – своим плачем о гибнущем человечестве – Мать, т. е. Св. Дух, Божество Третьего Завета, коррелятивное Иисусу Неизвестному (Сыну, но при этом Брату и Жениху) в странной Божественной Семье,

новой Троице, чьим провозвестником был наш мыслитель.

Итак, тезис всего вышесказанного таков: НРС Мережковского на протяжении его пути в принципе не менялось, – произошло лишь перемещение центра тяжести от этики собственно к религии. Ницшеанский эпатаж оказался вытесненным еще более шокирующими и почти апологетическими описаниями «языческих мерзостей» (сакральных кровосмешений, проституции и пр.). При этом сохранялась позиция «двоящихся мыслей» – колебания между старым и новым, воздержания от последнего выбора, – точка зрения, реализованная в имени «Иисуса Неизвестного». Русский агностицизм, в отличие от современного западного, не был религиозным безразличием: за ним страсть философского искания, мука от неудачи и ожидание трансцендентного вмешательства.

Философия религии позднего Мережковского: «Перворелигия человечества»