В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Были ли Аполлинер и Пикассо друзьями? Скорее, это была пылкая близость талантливых единомышленников, счастливо друг друга дополнявших. Оба смотрели вперед, много пережив в прошлом. Оба были страстно влюблены – Пикассо счастливо, Аполлинер – мучительно и сложно.

В «Бато-Лавуар» Пикассо прожил много светлых дней: рядом с ним его первая настоящая любовь – Фернанда Оливье, их роман в разгаре, это первая женщина, с которой он делит жизнь (они прожили вместе семь лет). Он нищ, хотя страсть к искусству, стремительное движение вперед, которое он чувствовал, все более пристальное внимание знатоков и коллег, все более частые продажи предвещали: решительный успех совсем рядом. Не рискну сказать, что Пикассо на улице Равиньян представляется мне безмятежным ликующим победителем. О его сомнениях, депрессиях, мучительных проблемах и страстях написана целая библиотека, да и его искусство времени «Бато-Лавуар» кажется порой не просто трагичным – пугающим. Он был еще очень молод в ту пору, но успел многое пережить: трагедию пришедшей в упадок Испании, которую так любил, неприятности с полицией в Париже (видевшей в нем не без оснований анархиста), а главное – нелепое и страшное, при этом с оттенком кровавого фарса[55], самоубийство его ближайшего друга поэта Карлеса Касахемаса.

Впрочем, на Монмартре скорее знали о любвеобильном испанском художнике, нередко в жаркие дни лишь в платке, обмотанном вокруг бедер, пленявшем мощными мускулами посетительниц своей мастерской на улице Равиньян.

Единственный водопроводный кран на весь «Бато-Лавуар», голодные дни, убогость жилья, даже грязь художника не беспокоили. Все эти мрачно-романтические детали, постоянно смаковавшиеся его биографами, вряд ли сколько-нибудь занимали Пикассо и, в сущности, скорее рисуют стиль жизни площади Равиньян, чем что-либо объясняют. Судя по тому, что, как только дела его пошли в гору, он поспешил перебраться в респектабельную квартиру на бульваре Клиши, Пикассо вовсе не стремился к богемной жизни и предпочитал ей комфорт, не ища, впрочем, особой роскоши. Он и потом, не отказывая себе в дорогостоящих прихотях, сохранил трезвое отношение к богатству, как прежде к нищете.

А тогда – тревога, любовь, бедность, пылающее честолюбие испанского чужака в Париже. Он не может поразить своих французских, да и испанских друзей эрудицией или блеском суждений, он не так уж образован, этот мачо из Барселоны, он еще плохо говорит и совсем плохо пишет по-французски (сохранилось немало писем, которые писали друг другу Гертруда Стайн и Пикассо: у них был собственный, неправильный французский язык, с массой ошибок, но выразительный и своеобразный), хотя позднее художник овладел языком, даже самыми острыми и сочными его оборотами, сохранив, однако, смешной для французского уха испанский шепелявый акцент. За шесть лет ему не раз удавалось поразить Париж.

Грандиозность двадцатого века принадлежит только ему одному а Пикассо принадлежит двадцатому веку, он обладает странным свойством видеть землю такой какой ее никто не видел а разрушенные вещи такими словно их никто не разрушал. Значит Пикассо грандиозен (Гертруда Стайн. Пикассо).

Впрочем, блага цивилизации появлялись на Монмартре стремительно – в 1913 году, когда гигантская базилика Сакре-Кёр стояла в лесах и башни ее еще не начинали возводить, на бульваре Клиши открылся гигантский по тем временам кинотеатр «Гомон-Палас».

Кажется естественным, что у подножия Монмартра, колыбели новейшего радикального искусства, – могила Стендаля. Олимпиец, не понятый не только современниками, но, кажется, даже своими почитателями, он видел в искусстве XVIII столетия зарницы неведомых мотивов, кодов, художественных приемов. Он и в Париже предпочел остаться иностранцем, будучи более иных французом, ибо создавал новый французский язык. Полны достоинства и спокойной печали слова Стендаля, высеченные, согласно желанию писателя, на его надгробии:

ARRIGO BEYLE

MILANESE

SCRISSE

AMÒ

VISSE[56]

В конце концов, на площади Равиньян и вокруг селились, творили и прославились немало иностранцев. Доказавших, кстати сказать, что понятие «национального» искусства таит в себе и нечто рабское, а любое движение к свободе – всегда плодотворно. Поэтому соседство воспоминаний о Стендале, Пикассо и Аполлинере так естественно.