В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Сейчас, перелистывая книжку, опубликованную сорок лет назад, я не нахожу в ней вопиющих нелепостей, все основано на усердных штудиях, на книгах и планах, а изобилие общих мест – «сизые платаны» или «гулкие залы Лувра» – все это было, конечно, бессознательными парафразами читанного в чужих книжках.

«Домье» я закончил летом 1962-го. Двенадцать авторских листов – более 250 машинописных страниц – отмахал за семь месяцев. Сейчас уже и не представить себе, как я тогда легко (и легкомысленно, конечно!) писал.

Потом я уговорил издательство подписать со мной договор на книгу о Давиде.

Отлично писался «Давид»!

В 1963 году у меня появилась пишущая машинка «Колибри». Плоская, как книжка, она пахла металлом, типографией и вносила в процесс сочинения порочное самодовольство: я ударял по ее темно-зеленым, литым по форме пальцев клавишам, и на бумаге появлялись ровные печатные строчки. Текст сразу начинал казаться настоящим, прекрасным. Я находился в том гипнозе авторского молодого самолюбования, когда все, что делаешь, очень нравится, а прочитанное у других мгновенно перерабатывается в сознании, невинно превращаясь в не вполне переваренную, но очень полезную для создания собственного стиля пищу. Целые пласты интонаций, оборотов в лишь несколько адаптированном виде врывались на мои страницы (без злого умысла, по легкомыслию), создавая вполне профессиональные куски не без шика написанного вторичного и стилизованного текста. Не хочу сказать, что «Давид» совсем уж плох. Я писал книгу с увлечением, прочел целую библиотеку по истории Французской революции, расписал ее события день за днем, воссоздал, как мне казалось, сочные панорамы Парижа – от Людовика XVI до Империи и Реставрации, знал все до тонкости про костюмы, мебель, обычаи, манеры. Тем более конец XVIII века недалек от мушкетерских мотивов: плащи, камзолы, кружева, и еще Италия – граф Монте-Кристо, Рим, Корсо… Перечитывал без конца «Боги жаждут», «Жизнь чудака» Фейхтвангера и множество других книг – о Франции эпохи Террора написана целая гора не только исследований, но и беллетристики.

Упиваясь собственной скромной ученостью, я нагромождал живописные беллетризованные довески к реальной истории своего странного героя – гениального художника, глупого, пылкого человека, ставшего беспринципным не по корысти, а от робости, спасительной наивности и доверчивости. Но тогда не решился бы ни я написать, ни издательство напечатать книгу о беспринципном и трусливом гении! Писал о преданном революции живописце и о его «трагических заблуждениях». Хотя, вспоминая много лет спустя те времена, я еще и еще раз возвращаюсь к мысли, что и редакторы и авторы опережали порой ленивую цензуру в собственном изуродованном сознании.

Давид у меня и вздыхал, и размышлял – только что еще не сморкался! До романа я недотянул, от строгой биографии ускользнул, и получился все тот же неполноценный «кентаврический жанр» – бедный читатель не знал, чему можно верить, чему нет, хотя бойкая гладкость, даже некоторое изящество слога и историческая точность и знание деталей – все это было, да и Дюма читал я не напрасно.

Иной Париж входил в мое сознание – Париж кровавый и грозный, но все же отчасти и мушкетерский. Париж, которого давно нет, но от которого осталось такое количество гравюр и всякого рода изобразительного материала, что он стал в памяти людей и моем воображении словно бы другим городом из мрачной сказки.

Уже потом, побывав в Консьержери и музее Карнавале, отыскав улицы и закоулки, так или иначе напоминавшие о времени Террора, я стал соединять тот город гильотин, высоких порывов и гнусных преступлений с реальным Парижем.

Книга вышла, наступала пора советской авторской сытости, тем более что в 1965-м меня наконец «пустили в Париж».

По нынешним меркам ситуация по меньшей мере нелепая: тридцатидвухлетний автор книг о Домье и Давиде впервые увидит город, который он подробно описывал, частью по воображению, частью по комплексу всего того приблизительного, что у сочинителей исторических книжек называется «материалами». Тогда же это было несказанной удачей, подарком судьбы, в который поверить было нельзя.

Как раз в разгар наивного удовлетворения своими литературными успехами я получил от нашей действительности чувствительный подзатыльник.

Случилось это, когда я стал подогревать вполне еще казавшуюся несбыточной мечту о путешествии во Францию и она начала медлительно прорастать в нечто испуганно соприкасающееся с реальными надеждами.

Начал с ССОДа (Союз советских обществ дружбы с зарубежными странами, бывший ВОКС – Всесоюзное общество культурной связи с заграницей). Набирали группу во Францию, и меня могли взять то ли как члена Союза художников, то ли как «молодого специалиста», пишущего о французском искусстве и прилично говорящего по-французски.