В поисках утраченного героя

Но в определенный момент выясняется, что продаешь ты автоматы в Буркина-Фасо, а стреляют они почему-то в Либерии. И выходишь ты фраер-фраером, потому что операция по факту — «серая», а значит, и проценты твои должны были быть как минимум втрое выше. А кто же любит быть фраером? И вот порог перейден — сначала невзначай, незаметно, но дали впереди — все серее и серее. Схемы известны, никто не изобретает велосипед: подставные кипрские фирмы, оффшорные каймановы счета. Их в каждой сделке несколько, и все твои, потому как зачем плодить лишних посредников?

И вот уже знакомый офицер подмигивает, встретив тебя в коридоре министерства — слышал, мол, слышал о твоих подвигах… — ты только не слишком борзей, Эфи, братан. «Да кто ж борзеет, братан?! Всё схвачено!» — в тон кричишь ты вслед ему, своему пацану, с которым когда-то вместе да по сирийской пустыне… Кричишь, а сам знаешь, что плохо твое дело, что живешь ты уже на лезвии бритвы, что знают здесь о тебе всё, до последнего байта, — и про счета твои, и про компании… — знают и терпят, потому что пока ты им выгоден, потому что пока они — часть твоей серой цепочки. Но ключевое слово тут — «пока». Пока кому-то не надоест, пока не наступишь на ногу влиятельному конкуренту, пока не закончится твоя серая цепочка в ливанском туннеле или на иранском заводе. Поди докажи потом, что проданные тобою бронежилеты предназначались не хизбалле, а сенегалле… Тут уже никакие свои пацаны не помогут. Напротив — отвернутся, в предатели запишут…

— Эфи, — говорю я. — Я тут подумал… пора мне завязывать с этим делом. Пока не поздно.

— Тебе? Завязывать? — повторяет он с видом крайнего изумления. — Тебе-то чего бояться? Это у меня очко играет, а ты-то что? Карп, дорогой, ты ведь у меня на зарплате, ничего не подписываешь, только бумажки с места на место переносишь…

— Вернее, из страны в страну, — уточняю я. — А потом, вслед за бумажками…

— Какая разница? — вовремя перебивает Эфи. — Из страны в страну — тоже с места на место. И куда ты пойдешь — в твоем-то возрасте и без специальности? В сторожа, у входа в супермаркет сидеть? Так там не в пример опаснее, можешь мне поверить.

— К брату твоему пойду, на ферму, — улыбаюсь я.

— На фе-е-ерму… — передразнивает Эфи. — Кто тебя такого на ферму возьмет? Там, брат, таиландцы. Вот это работники! А ты…

Он хлопает по столу тяжелой ладонью.

— Так, господин Коган. Пошутили — и хватит. Та папка, которую я для Арье приготовил… — она еще у тебя?

— Вот, — я вынимаю папку из кейса и кладу ее перед Липштейном.

Эфи смотрит на голубенький пластик и качает головой.

— Зря принес, — говорит он. — Она теперь твоя. Вылетаешь в Ташкент на следующей неделе. Бери.

Мы оба смотрим на папку и молчим. Нужно встать и уйти. Нет, встать, пожать Эфи руку и тогда уже уйти… Не слишком ли театрально?.. Черт, видимо, я очень напоминаю в этот момент своего соседа-интеллигента.

— Бери! — повторяет Эфи.

Я сгребаю со стола папку и выхожу из кабинета. Будем считать, что я делаю это для Лёни. Авось удастся понять что-нибудь. Как говорит Шохат, текст сам выведет. Глупость, однако. Куда он выведет, что прояснит? Чушь, натуральная чушь. Не вернуться ли?..

Я думал об этом всю обратную дорогу из Тель-Авива в Эйяль, почти час, попеременно решая то так, то эдак. Один раз даже съехал на обочину, чтобы развернуться, но разворачивался не стал, а так и сидел неподвижно, пока старик-араб, продававший у шоссе апельсины, не постучал в окошко деликатным участливым стуком: не случилось ли чего с господином?.. не хочет ли господин воды?.. или, например, апельсинов — чудесные апельсины, десять шекелей ящик, не погрузить ли господину в багажник?

— Валяй, отец, — сказал я, выходя из анабиоза. — Грузите апельсины ящиками.

Что я, собственно, могу рассказать женщине Шохата о Лёне Йозефовиче? Да, мы учились в одном училище, но при этом не общались никак. Да, потом нас обоих направили по одной и той же тупиковой стезе — замполитами военно-строительных отрядов, а по-простому — стройбатов, каждого в свою тмутаракань. Да, в Израиле получилось так, что мы оказались в одном поселении и какое-то время работали на одного человека. Ну и что? При всей общности наших обстоятельств, нашего окружения, я мог бы описать лишь это окружение, эти обстоятельства — но только не самого Лёню; как раз его-то я совершенно не знал.

По большому счету мы разговаривали с ним всего один раз — тогда, на училищной губе. А кроме этого — уже в Эйяле, или во время деловых встреч где-нибудь в гостиничном лобби, или в аэропорту, а то и на растрескавшейся взлетно-посадочной полосе захолустного азиатского, африканского, украинского аэродрома — наш контакт сводился к минимальному обмену словами и документами:

— Привет!

— Привет!

— Как дела?

— Порядок.

— Принес?

— Принес.

— Ну, бывай.

— Бывай.