В поисках утраченного героя

Хотя нет… были еще две беседы — тоже не слишком продолжительные — на полчаса, не более, но все же. Первая случилась лет двенадцать назад, когда Эфи неожиданно вызвал меня в кабинет. Я тогда уже третий год работал у него на должности консультанта. Недавний распад Союза оставил бесхозными грандиозные массы всевозможного военного добра, которым торговали все кому не лень — начиная от министров новоявленных государств и кончая последними кладовщиками, синюшными от выпитого формалина. На рынке вдруг возникло огромное предложение, и каждый торговец оружием волей-неволей стремился приспособиться к новой ситуации. А тут уже никак было не обойтись без офицеров-отставников со знанием российской армейской специфики.

Эфи Липштейн никогда не зарывался, не лез в первые ряды оружейных баронов, не гнался за впечатляющим ассортиментом. Статус мелкой рыбешки его вполне устраивал. Но в условиях безумных девяностых даже «соли земли» пришлось расширить набор предлагаемых специй. Мой среднеазиатский опыт и некоторые знакомства пришлись ему как раз ко двору.

В кабинете напротив Эфи сидел длинноносый высоколобый человек моего возраста, с густыми седеющими волосами, неудержимо курчавящимися даже в короткой стрижке. Я, конечно, не узнал его сразу — как-никак столько лет прошло.

— Присаживайся, Карп, — сказал Липштейн. — Вот, знакомься — Арье Йосеф. Карп Коган.

Человек поспешно поднялся для рукопожатия. Эфи вывел меня за дверь и, приобняв за плечи, перешел на полушепот.

— Это один из кандидатов тебе в помощники. Поговори с ним, будь добр. А то у нас не очень получается. Языковой барьер, понимаешь ли…

Мы с кандидатом перешли в другую комнату.

— У вас туговато с ивритом? — спросил я, чтобы с чего-то начать.

Он улыбнулся.

— Что, Карп, неужели так и не признаешь?

Я честно напрягся, пытаясь вспомнить. Арье Йосеф… — нет, хоть убей. Кандидат вздохнул.

— Вообще-то я бы тебя тоже не вспомнил. Просто Карп — имя такое, редкое. А уж Карп Коган так и вообще один такой на все мировые пруды, реки и озера. Я Лёня. Лёня Йозефович. Припоминаешь? Нет? — он еще немного подождал и начал выкладывать слова по одному, как карты. — Горелово… политуха… губа…

Тут только — на слове «губа», и ни секундой раньше — я его и узнал. Ну конечно. Как же, как же. Мы не стали бросаться друг другу на шею: недаром знающие люди утверждают, что одна совместно проведенная ночь — не повод для знакомства, а уж для дружбы — тем более. Просто поговорили — кратко, без подробностей — и сразу перешли на темы, существенные для Эфи Липштейна.

Лёня рассказал, что приехал сюда с дочерью-подростком, что вот уже несколько лет бедствует, пробавляясь мелкими ремонтами, что раньше приходилось конкурировать только с арабами, а теперь еще и китайцы добавились, цены сбили, совсем гроб. Языка так и не выучил — не идет, и все тут. Снимает квартирку в Нетании, полторы комнаты — ему-то хватает, а вот дочку жалко: никакой личной жизни.

— Вот уж не думал, что я к языкам такой неспособный, — он недоуменно посмотрел на собственные ладони, словно ждал от них возражения, которого, впрочем, так и не последовало. — Ни иврит, ни английский — ничего не получается. Слова-то заучиваю, а вот дальше — никак. Как полсобаки. Та хоть и сказать не может, но понимает. А я вот даже не понимаю. Представляешь?

Я сочувственно покачал головой. К счастью, Эфи Липштейн искал человека на должность, которая не подразумевала знание иных языков, кроме русского.

— Странно, да? — сказал Лёня задумчиво. — Я всегда был очень способен к литературе. Писал грамотно. Стихи мог экспромтом выдавать, в рифму, почти не задумываясь. Как пушкинский итальянец в «Египетских ночах». Я и сейчас еще…

— Ну да, — поспешно перебил его я, опасаясь, что кандидат прямо здесь начнет демонстрировать свои поэтические способности. — Помню, помню. В училищной самодеятельности.

— Ага, — улыбнулся он. — Ты, наверное, не знаешь, но у меня даже кличка такая была — «Пушкин». Не только за стихи, но и… вообще…

Что верно, то верно: внешне Лёня удивительно походил на Александра Сергеевича. Та же курчавость, то же длинное лицо с близко посаженными глазами и скошенным назад подбородком и главное — такой же огромный нос, нависающий над верхней губой, как утес, с которого вечно готова была сорваться прозрачная капля. Помню, тогда на губе, в холодной камере Лёня все время шмыгал носом. Поначалу это раздражало меня, и он, поймав мой взгляд, неловко произнес: «Но вреден север для меня…» — и пояснил в ответ на мое невежественное недоумение: «Пушкин». Израильский климат явно пошел на пользу лёниному пушкинскому носу: его кончик подсох, побледнел и даже приобрел некоторую аристократическую утонченность.

— А зачем ты имя сменил?

Он усмехнулся — в точности как тридцать пять лет тому назад.

— По экзистенциальным причинам. Помнишь?.. — и добавил, не дожидаясь моего ответа: — Ладно, давай к делу. Вас, видимо, интересует мой служебный опыт? Ты сам-то после училища куда попал?