В рабстве у бога

С грохотом начали захлопываться крышки гробов, забили хвостами о землю василиски, сбились в стадо окутанные дымом, испуганные драконы, вурдалаки начали раздирать рты, оборотни, трепеща, хлопотали вокруг внезапно оцепеневшего вия — пытались упрятать его в землю. Но земля не расступилась… Буря утихла, и скоро в наступивших сыроватых сумерках то там, то здесь запели рожки скоморохов, застучали бубны северных шаманов, заголосили негры-колдуны, затопали корнями тысячелетние дубы, пошли вприсядку сосны, ели. А мы с цечешищем сидели друг напротив друга: я — на краю откоса, он — в нижине… Привычный глазу предутренний, бледно-сизый туман, голова его уютно покоилась на вздутой, как подушка, поверхности густого облака.

Я заглядывал в космические провалы его глаз, в его плоть, обретающую разум, — в далекое прошлое и даже не Земли, не галактики, но во время (но, память о котором искоркой небесного костра, из которого возник наш мир, ещё жила во мне. От эпохи к эпохе, от поколения к поколению эта искорка гасла, потому на душе было тоскливо. Мне самому эта память уже недоступна… Говорят, умение расставаться и терять — лучшая часть мудрости. Не знаю…

Ты, новорожденное, сотворенное вне смысла, все разрушающее цечешище, знаешь ли, кто ты, что ты? Ты бессмертно? Ищешь бессмертия? Для себя, для всех? Вечная жизнь для избранного подобна наказанию. Это вечная пытка…Взгляни на Василь Васильевича, он знает, о чем я говорю. Для всех?.. Всех не облагодетельствуешь. Вот я и верчусь в этом заколдованном круге.

Облако, скопившееся в овраге, угрюмо помалкивало.

— Хочешь взглянуть на заветный цветок?

Голова качнулась.

— В заповедном травнике сказано: есть трава черная папороть или, по-иному, кочедыжник, растет в лесах около болот, в мокрых местах, в лугах… Стебель ростом в аршин и выше, а на стебле маленькие листочки и с испода большие листы. А цветет трава накануне Иванова дня, в полночь… А брать тот цвет непросто, с надобностями, и, очертясь кругом, следует заговор на подход говорить. Вянет цвет, но есть ещё минутка. Пойдем глянем…

Облако выдвинуло щупальце, на кончике его соорудило око, и я повел эту струйку тумана к поваленным внакидку стволам, возле которых на коленях стояли Георгий-меченосец и Василь Васильевич.

— Стану я, раб Божий, Серый волк, — начал я и кивнул цечешищу повторяй, мол, — благословясь, пойду перекрестясь из избы дверьми, из двора воротами. Выйду в чисто поле, стану на восток лицом, на запад хребтом. Акиры и Оры, и како идут цари, царицы, короли, королицы, князи, княгини, все православные роды, и не думают лиха и зла; такожде и на меня, раба Серого волка не думали бы зла и лиха. И как не видит мать отлученное дитя многие лета, а увидит, возвеселится и возрадуется весело, такожде меня, раба Серого волка, увидев, возрадовались бы и возвеселились цари, царицы, короли, королицы, князи и княгини, все вельможи, все православные роды христианские. Как не можно небесные колесницы превратить, такожде вы меня и моих слов не могли бы превратить во веки веков…

Я присел рядом с Василь Васильевичем, над ухом моим затрепетало око, подвешенное на мокрястом, скрученном жгуте тумана.

Ровная округлая впадина под стволами сплошь поросла кочедыжником. Была трава древовидна, гигантские перистые листья напрочь покрывали землю. В середине на ровно очерченной полянке, на тонком стебельке, осененном двумя мягкими разлапистыми метелками, тлел цветок-звездочка, составленная из пяти лиловато-алых, теряющих пышущие огнем капельки, лепестков. Сердцевина цветка золотилась, угольно чернел единственный пестик с маленькой изящной коробочкой-семенем на нем. От этого семени возродится искорка, вспыхнет где-нибудь в сыром месте, и пока жива папороть-трава, Алатырь-камень будет источать животворящую силу.

— Ступай, — обратился я к цечешищу, — обрети смысл жизни, познай самого себя. Пройдут эры, эпохи, и может, придет твой час беречь этот цвет.

Облако на глазах истаяло, лишь мерцающий контур опоясывал то место, где только что покоилось тело влажного монстра. Огоньки зашевелились, пришли в движение, оформились в странную объемную фигуру. На том танец светляков не прекратился — словно чудище приступило к укладыванию себя в нечто осязаемое, реальное… Я завороженно следил за изменчивыми, сменяющими друг друга абрисами, и вслед за превращениями цечешища окрест менялся пейзаж. То вдруг я оказывался на берегу неизведанного океана, то вдруг распахивалась межзвездная даль — немигающие точки на фоне темно-фиолетового, с переходом в бархатистую черноту небошара. Потом разом все исчезло, и в предрассветном сумраке обозначилась очерченная цепочкой огней человеческая фигура. Скорее, фигура, похожая на человеческую, коротковатые, искривленные ноги, длинный корпус, мощная голова, осененная чем-то, напоминающим петушиный гребень, посвечивающими зубчиками спускавшийся вдоль хребта.

Фигура удалялась. Под ногами похрустывали сучки, шуршала трава, колыхались отброшенные в сторону ветви.

Глава 2