В рай и обратно

Тут я вспылил.

— Хорошо, — сказали. — Впредь мы не будем столь наивны. А теперь отнесем аппараты.

— Нет, нет, не делайте этого, — запротестовал капитан. — Попробуем все уладить. Я направлю вас к моему начальнику.

По-прежнему в сопровождении полицейского мы покинули контору, свернули за угол, поднялись по другой лестнице. Там нас ожидал чиновник рангом повыше, под его письменным столом — точно такая же подставка для ног. И сразу же нам принесли чай в бокалах.

Мы с ходу нагло бросились в наступление:

— Пожалуйста, скажите нам, существует ли запрет фотографировать?

— Запрета нет, — спокойно ответил офицер, — но существует распоряжение…

— Так что же мы должны делать? — перебил я его. — Сначала мы получаем разрешение, а потом его отменяют. От кого это в конце концов зависит?

Офицер потянулся к телефону:

— Подождите минутку. Я позвоню в Багдад.

— О нет! У нас нет времени. Автомобиль ждет.

— Ну и что? Пускай ждет.

У Мариана окончательно лопнуло терпение:

— Благодарим. Мы отнесем аппараты.

— Минуточку, — сказал офицер. — Я хочу вам помочь. Не стоит так сразу приходить в отчаяние. Знаете что? Лучше всего возвращайтесь-ка к коменданту портовой полиции. У него есть специальные полномочия в этом отношении. Он вам непременно все устроит.

Комендант принял нас в низком бараке на другом конце порта. Он был толст и кудряв, темно-зеленый мундир с трудом сходился на его животе. У входа в кабинет висела стеклянная витрина с наручниками разной формы, а на письменном столе лежала солидная ременная плетка с перламутровой рукояткой. Ноги сановника, конечно, опирались на подставку. Он любезно предложил нам сесть в удобные мягкие кресла. Принесли неизменный чай в бокалах, на который мы уже не могли смотреть. Мы решили отказаться от аппаратов. Однако комендант и слышать об этом не хотел.

— Я сделаю все, что смогу, — добродушно обещал он.

Отложив в сторону свои «китабы», он принялся вызывать и куда-то посылать служащих, звонить в разные места. По выражению его лица невозможно было понять, движется ли дело вперед. Время шло, но мы ждали, потому что отказываться от проявления доброй воли было как-то неловко.

Внезапно в кабинет вошел служащий в штатском с внешностью тайного агента. Мы вздрогнули. В руке у него была репортерская «лейка» в футляре. «Лейка» болталась на ремне, и казалось, что чиновник тащит за уши убитого на охоте зайца. Не произнеся ни слова, он уселся за свободный письменный стол меньшего размера, положил перед собой трофей и выдвинул ящик. Из ящика он вытащил клещи. С ужасом мы смотрели, как он расстегивает футляр, а потом клещами добирается до внутренностей аппарата. Наше решение созрело молниеносно. Мы встали, вышли из кабинета коменданта и отнесли аппараты на пароход.

Шофер дремал за рулем, толстый поэт терпеливо потел на скамеечке в тени растущей невдалеке акации. Он приветствовал нас сконфуженной улыбкой. Мы молча уселись в машину.

— Зубайр, — бросил поэт водителю.

Через мгновение мы с сумасшедшей скоростью мчались по раскаленной пустыне.

Все-таки не получили вы разрешения, — печально сказал наш спутник.

— Не могу понять, в чем дело, — с раздражением ответил я.

— Это из-за нефтяных разработок.

— Чепуха. В той стороне нет никаких нефтяных разработок. Впрочем, зачем они нам? А англичанам и так все о них известно — сами закладывали.

Неожиданно поэт утвердительно кивнул головой. Потом, украдкой взглянув на шофера, наклонился ко мне.

— Слишком много у нас полиции, — вполголоса произнес он. — Мне это тоже не нравится. Я — за свободу. Мои симпатии на стороне социализма.

Последнее слово он почти прошептал. И внезапно неестественно оживился.

— О, смотрите, башня Синдбада! — воскликнул поэт.

Перед нами среди бледно-желтых песков торчала круглая, разрушившаяся с одной стороны башня с прилегающим к ней остатком стены. На песчаном холме по другую сторону шоссе бесформенной грудой лежали еще какие-то развалины. Это было все, что осталось от древней Басры, — башня мечети и обломки медресе. Наверно, этой мечетью восхищался когда-то Ибн Баттута… Но широкие улицы, сады и базары, о которых он упоминал, исчезли бесследно. Не осталось также ничего от воспетого странствующими пилигримами доверчиво-дружелюбного отношения жителей Басры к чужеземцам.

Наш поэт неохотно согласился остановить машину, а когда мы вылезли и направились в сторону развалин, попытался удержать нас на шоссе.

— Там нет ничего интересного, — восклицал он, нервно озираясь по сторонам, — старые стены, старые кирпичи.

Видя, что мы не уступим, он с несчастным видом поплелся за нами. У стен мечети валялись истрепанные плетенки из пальмовых листьев — вероятно, коврики для молитв, — на самой же стене, на высоте вытянутой руки, виднелись какие-то бурые пятна.

— Что это? — спросил я.

Поэт сделал вид, что не заметил моего жеста, и уставился на макушку башни.

— О, это старая мечеть, — сказал он. — Ей две тысячи лет.

— Не может быть, — ответил я. — Ведь исламу всего тысяча триста.

Его смущение усилилось.

— Да, да. Конечно, — пробормотал он. — Я ошибся.

Мне было жаль толстяка, но уступать не хотелось.