В русском жанре. Из жизни читателя

В советских поваренных книгах, которые именовались книгами о вкусной и здоровой пище, были разделы национальной кухни, очерёдность их — строго по числу жителей — от Украины до Эстонии. Потому же в «Кулинарии» 1955 года есть кухня карело-финская: была тогда шестнадцатая союзная республика. Потому же при наличии рецептов таджикских и литовских в русской поваренной книге не было татарской, мордовской и, разумеется, еврейской кухни.

* * *

О происхождении Вс. Мейерхольда. Его лютеранство всегда остаётся за кадром. Конечно, есть документы, в частности, в прекрасном музее театра в Пензе, а вот живое свидетельство. В. Гиляровский, бывший в Пензе, остался в восторге от водки производства завода Мейерхольда-отца (лучше и «Смирновской», и «Поповской») и его описал так: «фигура такая, что прямо норманнского викинга пиши».

* * *

«Англичанин любит свободу, как свою законную жену; он владеет ею, и если обращается с нею не особенно нежно, то умеет при случае защитить её как мужчина. <… > Француз любит свободу, как свою невесту. Немец любит свободу, как свою старую бабушку». У Генриха Гейне нет сравнения для русского, да и могло ли оно быть, хоть в какую эпоху… разве что при Александре III любили свободу, как нелепую, надоевшую тётушку, с существованием которой приходилось считаться, и при Иосифе I любили свободу, как отца, который, придя с работы, может выпороть или принести кулёк конфет — в зависимости от твоего поведения и его настроения.

* * *

«Благодаря своему доморощенному макиавеллизму он сходил за умного среди своих коллег — среди всех этих отщепенцев и недоносков, из которых делаются депутаты» (Ги де Мопассан. Милый друг).

* * *

«Политика есть вино, которое в России может превратиться даже в опиум» (В. Г. Белинский. Письмо Д. П. Иванову, 7 августа 1837 г.).

* * *

Мне давно хочется написать о золотых звёздах на синем небе. С чем-то из детства связана эта самая красивая красота: вырезанные из фольги и наклеенные на густо-синий картон золотые, чуть сморщившиеся от движения пальца звёзды. Под ними сразу возникает острый столбик минарета, растекается плоский каменный простор ислама, орнаменты, мрамор, фонтаны, прохлада и ещё что-то, что манит сюда.

Что-то — это, конечно, женщины, животы, шёлк, смуглый вырез, ложбинки, родинки, пряди, ноготочки ног, сурьма, но всё это куда позже, вместе с прыщами, чтением сокровенных описаний из «Тысячи и одной ночи», и он посадил её себе на грудь и начал сосать ей язык, и потёк мёд в его уста; за окном крик: «Ата-ачить ножи-ножницы-бритвы!», тяжёлое солнце, редкий шум автомобиля, пыльный запах мальв и бархоток из палисадника, сумрак низкого первого этажа, неслышное потягивание кота у ног, но всё это позже, позже, когда уже всё другое, а золотые, чуть съехавшие по синему звёзды — вспомнил, журнал «Затейник» за 1952 год, откуда вырезывались ёлочные игрушки и — предел мечтаний — детский кукольный театр, как в «Золотом ключике», и главное, заветное, что, когда всё будет склеено, выправлено, одето в бумажные костюмчики и платьица и возникнут, как сказка, декорации, уложить всё в большую коробку и завтра утром, когда взрослые ещё будут спать, подойти по ледяному полу ещё не топленной комнаты к коробке и открыть…

Но нет, вместо этого рождается другое, вроде фраз: «Беременная старуха» или «На пляже лежат девицы с нежными атласными задницами и грубыми прыщавыми лицами» и т. д.

* * *

Благородный седоусый старик, перед какими совестно. Но чтобы таковым стать, надо иметь в предыдущей жизни Цусиму, революцию, сталинский лагерь или, во всяком случае, лишения, а не пустяки. Но я вижу, как всё больше становится их, как таковые старики, теперь едва ли уже не моего поколения, делаются из ничего, просто потому, что жили.

* * *

«Извините меня, вы все стали такая не свободная направленческая узость, что с вами живому человеку даже очень трудно говорить. Я вам простое дело рассказываю, а вы сейчас уже искать общий вывод и направление. Пора бы вам начать отвыкать от этой гадости…» (Николай Лесков. Железная воля).

* * *

Живёт мнение, что странность Гоголя едва ль не ярче всего сказалась в его страхе перед женитьбою. То есть говорят о страхе перед женщиной, но это совершенно несправедливо. Страх его был перед браком, что совершенно иное, чем страх перед женщиной, и даже напротив, словно противоречит этому страху. Ужас неестественности брака раскрыт нестранным, нормальным Львом Толстым в «Крейцеровой сонате», и не только в «Крейцеровой сонате», и не только Толстым. Просто нормальному Толстому надо было настрелять детишек, пожить домом и всё это возненавидеть, а Гоголь знал это и без житейского личного опыта.

* * *

Если Достоевский и не говорил «все мы вышли из гоголевской “Шинели”», то во все времена в русской литературе производились наблюдения, кто и откуда вышел. А как же!

Наслаждение доставляет обнаружение следов одного писателя у другого, преемственность, подражание и т. д. Почему?