В самой глубине

Марго – это было ясно – любила ее отчаянно и несокрушимо. Она ходила за ней по дому, тихо сидела и слушала, когда Фиона говорила, заливалась смехом – как ни с кем другим – над ее шутками. Когда Фиона показывала карточные фокусы или говорила Марго, что знает, когда пойдет дождь или в какой день протухнут яйца, Марго упорно верила ей. И не слушала, когда Роджер пытался объяснить ей, что никто на самом деле не знает, что произойдет, пока это не произошло.

Кроме Фионы, говорила Марго. Фиона знает.

Она верит в это, думал Роджер, с убежденностью и неукоснительной стойкостью, необычной для своего возраста. Как-то раз она спокойно сидела по другую сторону стола от него и путано говорила о судьбе. Ты знаешь, что это значит, Марго? Да, сказала она, это значит, что у нас нет выбора. Он рассердился за это на Фиону, однако, когда он сказал ей об этом, она возразила, что ничего такого не внушала ей, что это ее собственные мысли. Его дочь была словно из иного века, думал он, или – менее удачная аналогия – из какой-нибудь секты или семьи религиозных экстремистов. Он смотрел, как она плотно сжимала челюсти, когда он пытался мягко спорить с ней об этом. Она была непробиваема. Я верю, сказала она, в судьбу.

Как-то раз, когда Марго было тринадцать лет, они не видели Фиону целую неделю, а когда Роджер зашел к ней, оказалось, что ее дом стоит пустой и незапертый, с отключенным электричеством и водой. На следующий день на пожухлой траве перед домом появилась табличка: ПРОДАЕТСЯ. Через несколько недель приехали фургоны – въезжала новая семья. Марго все видела из окна.

Прошел год, прежде чем Фиона вернулась. Дома вдоль берега затопило, и люди несли на себе все свои вещи вверх по холму. Вдоль улицы тянулись силуэты кресел или магнитол на человеческих ногах. Фиона не стала звонить им в дверь, а обошла дом сзади и стояла, глядя в окно. Она еще больше похудела, а старое пальто было изодрано и запачкано. Что-то с ней случилось, хотя она не говорила, что. Роджер отвел Марго наверх, чтобы приготовить постель в свободной комнате. Он хотел что-то сказать ей, объяснить и успокоить, но она подворачивала уголки простыней со странным спокойствием. Не в первый раз он задумался, откуда же она пришла к ним и что принесла с собой.

Ночью они слышали, как Фиона бродит по дому и тихо говорит сама с собой. Они беспокоились о ней. Им не приходило в голову попросить ее уйти, хотя позднее они будут жалеть об этом. Каждое утро Марго относила наверх чашку чая, оставляла у двери и приносила обратно – холодную и нетронутую – после полудня. Только три или четыре месяца спустя Фиона начала пить чай, и еще дольше времени прошло, прежде чем она стала садиться с ними за стол. Постепенно она поправилась, стала спать по ночам и разговаривать с ними, а не только с собой.

После ее возвращения они с Марго сплотились еще больше прежнего – сообщницы, продувные бестии – водой не разольешь. Марго принимала от Фионы такие истины, которые не приняла бы ни от кого другого. Она верила Фионе, когда та говорила ей о течениях, об уровне грунтовых вод, о движениях земной коры. Слушала Фиону, когда та объясняла ей значение таких слов, как «маргинальный» и «снадобье». Когда ей снился кошмар, она шла в комнату Фионы.

Роджер часто заставал их – перед самым рассветом – шептавшимися под простынями. Его слегка беспокоили эти утренние беседы, особенно когда он вспоминал ту убежденную восьмилетнюю девочку, пристально глядевшую на него через стол и говорившую о судьбе, о жизни без выбора. Но Фиона казалась такой остепенившейся, умиротворенной. Она больше спала и меньше спорила, и Марго – это было ясно – любила ее.

Они никогда не говорили Фионе, как у них появилась Марго. Как и самой Марго. Они решили, гуляя как-то ночью, что это причинило бы ей такую боль, которую они не смогли бы унять. Пусть она попала к ним со стороны, неизвестно от кого, но теперь она была их дочерью.

Река

По верхушкам деревьев собирались вороны и разлетались во все стороны, точно осколки мозаики. Марго было легче – пока она не убегала – представить свою жизнь здесь, в совершенно новом облике. Она была его ребенком – или нет – ребенком его сестры; ее мать умерла; она оставалась здесь, пока не вырастет достаточно, чтобы уйти. Но даже тогда она будет навещать его; помогать ему. Дни будут такими, как сейчас – неспешными, спокойными. Он научит ее готовить и вытачивать блесны, рыбачить с ними. И, может быть, однажды они даже выведут лодку в плавание. Он научит ее править лодкой – когда им надоест жить в тени фабрики и этого городка, – и они уплывут отсюда. Как человек оставляет все, что знает? Он находит что-то вместо этого. Чарли называл ее «сынок» или «парень», и она подумала: возможно. Почему бы нет?