В сердце тьмы

Я помчался следом. Птица, в конце концов, была быстрее колесницы, но повозка оказалась куда маневреннее и лучше набирала скорость. Когда орнипант бежал, ехать было удобнее: его ноги переступали так быстро, что не чувствовались рывки, и я словно летел над каменистой пустыней.

Не знаю, как долго я его догонял. Во мне пылала ярость. Перед глазами стояли разведчики, падающие, словно кегли; Крюк, рубленный поперек спины; Бенкей, ударенный бактрианами. Я жаждал крови. Крови того, кто не пожелал позволить нам уйти, думая, что нападает на безоружных беглецов. И, конечно, нельзя было допустить, чтобы он вернулся к своим и рассказал о большом караване, идущем за Эрг Конца Мира, но в тот миг об этом я даже не думал.

Мы были уже за холмом, сотник, ведущий колесницу, больше не пытался маневрировать и рвался вперед, как только мог быстро. Он оглянулся через плечо и увидел, что я приближаюсь. Немного повернул, заслоняясь от меня косами, что остались у него на одном из колес, но я направил птицу к другому борту.

Развлекались мы так с минуту: он сворачивал вправо, я заходил слева — и все время нас разделяло несколько шагов.

Я уже видел его круглый железный шлем, отличный от кожаных масок, которые скрывали лоб и щеки остальных возниц на колесницах. Кованая маска, что-то вроде черепа, заслоняла лицо по самый рот, на висках были прикреплены два веерка из заточенных клинков — будто небольшие крылышки. Позади шлема развевался конский хвост. Похоже, я напоролся на того, кто и правда любил то, что делал.

Он издал безумный боевой крик, вырвал из пола дротик, одним движением оплел его рукой и заслонил им спину, продолжая править другой.

Я ударил палицей словно копьем, желая подрубить его колени, он уклонился и нанес укол, но я сумел его парировать. Он ускорился, и мы снова разъехались.

Он оторвался от меня не некоторое расстояние, а потом сделал дикий разворот на одном колесе. Повозка накренилась, клинки закружили в воздухе. Прямо напротив брюха моего орнипанта.

Я отчаянно дернул поводья, будто сидел на лошади, уперся в седло, и птица действительно прыгнула. С ужасающим карканьем, развернув странные, маленькие крылья, она пролетела над клинками и запрокинутым бортом колесницы. Огромные лапы ударили в песок, я снова дернул вожжи, и орнипант развернулся на месте в направлении повозки, моментально ударив большим клювом вниз, над самым колесом, а потом рванул голову вверх. Повозка подскочила в туче песка и камней, с грохотом треснула ось, и колесница перевернулась набок, волоченная бактрианами.

Миг я стоял в седле неподвижно, потом прохрипел «та кхаа…», ударив птицу по коленям концом палицы.

Я свалился на песок, потому что подогнулась простреленная нога, но сейчас же поднялся, подпираясь мечом. Подошел к перевернутой колеснице, цепляясь за все, что попадалось под руку, как древний старик.

Одно колесо повозки еще вращалось. Возница с трудом приходил в себя, кровь потоком лилась по его лицу. Левая рука была как-то странно выгнута, может, сломана. Но в правой он держал дротик, что пока служил посохом, но он сразу крутанул им, согнул колени и положил дротик на затылок.

Я уже знал, как он проведет этот укол, одной рукой, с древком вдоль спины, и был готов. Отразил его мечом, а затем получил пинок в раненую ногу — и это застало меня врасплох. Я должен был с визгом упасть на песок, но боль меня отрезвила. Я заблокировал удар дротика и ударил лбом в сломанную руку воина. Услышал вопль, и сотник рухнул на землю.

Был он ниже и, кажется, легче меня. На колесницы брали именно таких. Мы встали одновременно и бросились друг на друга как псы.

Дротик лязгал о короткий меч следопыта, снова и снова, а потом я одной рукой ухватился за древко, второй ткнул клинком противнику плоско в глотку.

Что это была девушка, я понял, лишь когда отрубил ей голову и увидел, что конский хвост сверху шлема — ее собственные волосы.

Позже я взгромоздился на спину орнипанта, залитого моей кровью, и позволил ему ехать, куда он хотел, следя лишь за тем, чтобы не потерять отрубленную голову сотницы.

Пустыня раскачивалась вокруг меня, и я не знаю, как добрался до каравана. Похоже, орнипант сам вернулся. Я уплывал куда-то над пустыней и залитым кровью миром. Тонул в пульсирующей, словно далекий барабан, красной тьме, из которой меня вырвала боль.

Мне промывали ногу чем-то, что пенилось и жгло, словно огонь, я дергался в руках кебирийцев. Кто-то сунул мне бурдюк. Сначала я получил воды, пил ее большими глотками, а потом чару амбрии.

Подавился огненным напитком, кто-то придержал меня за плечи, пока я кашлял.

А потом я очнулся снова.

Нога у меня была перевязана чистым полотном, еще одна повязка стягивала бок, на лбу я чувствовал что-то липкое, что держало кожу, будто кусок засохшего воска.

— Мы своих мертвых сжигаем, — услышал я недалеко Бруса и сразу пришел в себя.

— Мы тоже, — ответил какой-то кебириец. — Но тут не на чем жечь. На этих костерках из коровьих лепешек? В пустыне просто нужно сделать так, чтобы мертвые не стали добычей шакалов.