В сердце тьмы

Брус продолжал сидеть точно кукла, старуха уже взяла направление и двинулась мне навстречу. «Ладонь, око Матери…».

— Стоять! — раздался крик.

Я оглянулся.

Увидел архиматрону. Она сидела в паланкине, ее сопровождали четверо вооруженных людей со щитами храма и в доспехах.

Я почувствовал, как в горле моем рождается странный, истерический смех. Он медленно наполнял меня изнутри, словно вода — еще миг, и ему придется пролиться.

Что еще? Или над мостом этим висит некое проклятие?

— Стоять! — крикнули снова, когда все замерли.

— Темнец! — завыла Ведающая. — Я чую зло! Эгоизм! Жадность! Чую ненависть! Чую кровь для Матери!

— Хватит! — носилки с архиматроной двигались нам навстречу, я уже видел лица храмовых стражников.

Я решил, что закончу так же, как путник, напомнивший мне киренена — меня не поволокут к подножию статуи. Не получат мое сердце, кровь, кости. Я не накормлю их Мать. Умру на бегу, в безумной атаке на повозки с той стороны. Я слегка притормозил, чтобы в случае чего успеть потянуться за мечом, скрытым в посохе странника, лежавшем на задней части нашей повозки.

Архиматрона внезапно прикрикнула на тех, кто ее нес, и приказала поставить себя на землю. Все вокруг — воины, путники — уже стояли на коленях, уткнувшись лбами в землю. Жрица выпуталась из муслиновых занавесей и двинулась в нашем направлении, ее лицо пряталось в тени, красный плащ развевался.

— Хватит безумств! — крикнула она. — Ты не можешь удерживать посланника! У нас достаточно темножителей!

— Молчи! Я чувствую! Я — око Матери! Ты знаешь, что я не ошибаюсь! Он там есть! Я чую его смрад! Не смей становиться у меня на пути. Это я нахожу! Это я знаю! Это я чую! Мать не ошибается!

— Поезжайте! — бросила нам архиматрона через плечо. — Только быстрее!

Потом снова крикнула на старуху:

— Перестань говорить «я»! Ты знаешь, что значит это слово! Перестань проклинать!

А мы поехали, оставив их орать друг на друга посреди коленопреклоненных людей.

Копыта стучали о камни, колеса тарахтели, внизу среди пены гудела река.

— Он означен! — донеслось до меня сзади. — Это носитель судьбы!

Так кричала старуха. Но говорила она не о Брусе, как могла бы подумать жрица. Это я был означен. Это я был носителем судьбы.

Что бы это ни означало.

Сперва мы миновали лежащую на мосту шляпу путника, окрашенную светлой смолой, потом — дорожку кровавых капель, в конце которой лежал мужчина. У него было бледное, измазанное кровью лицо, и внезапно он показался мне похожим на моего отца.

Я отвернулся.

Одну из повозок оттолкнули в сторону, копыта ослов оказались на дороге, колеса скатились с моста. Река, город и башня остались позади. Мы снова были на дороге и шли на восток.

Брус сидел все так же — под зонтом, на подушках, не снимая с лица маску, а я шел рядом с прутом, глядя на задницы ослов.

Он все еще был жрецом, я — адептом. Прыщавым Агиреном, которым я был сыт по горло. Если бы мог, убил бы его еще раз.

Я мечтал содрать с себя эти одежды и найти воду, что смоет с меня пыль, пот и страх.

Дорога была пустой. Мы потихоньку поднимались среди скал и небольших осыпей. Деревья росли здесь редко, больше было кустов с плотными мелкими листьями и белыми, словно пепельными, ветками, щетинящимися крупными шипами.

Не было никого, только наша двуколка, птицы, кружащиеся в небе, солнце и рыжая пыль дороги.

— Что случилось на мосту? — спросил я.

Мне казалось, что я не говорил нормально уже столетия.

Ответом мне было молчание. Существо на повозке смотрело вперед, словно меня не было.

Мы проехали еще несколько шагов.

— Я хочу знать, что случилось вчера ночью и нынче на мосту, — повторил я громче.

Ничего.

Я забросил прут на повозку. Брус привстал на подушках словно бы с возмущением и повернул ко мне блестящую овальную маску.

— Дай мне воды! — обронил я.

Маска сияла как зеркало, в отверстиях ее таился мрак.

— Слишком близко, чтобы гасить жажду, — сурово выговорил он мне.

Слова произносил нормально, без распевности Языка Единства, но фразы выстраивал похоже.

Я зашел за повозку и потянулся к посоху шпиона, одним движением провернул кольцо, потянул за деревянную рукоять. Сверкающий клинок зашипел, как разозленная змея, выскальзывая из своего ложа, сверкнул на солнце. Я взглянул на оружие в руках и вдруг снова почувствовал себя человеком. В кирененской поэзии меч порой называли «изменяющим судьбу».

— Дай мне воды, сын Полынника, — сказал я резко. — И подними эту маску. Я хочу увидеть твое лицо. Сейчас же! Вода и маска, а не то, клянусь, через миг ты будешь мертв!

Он смотрел на меня из-за маски, неподвижно сидя на подушках: должно быть, он не понимал, что я говорю.

— Агира, аскаро! — рявкнул я внезапно по-кирененски.

«Это приказ, солдат!» Он вздрогнул, словно его кольнули. Мы оба не слышали звуков собственного языка с незапамятных времен. Даже во дворце его использовали только по праздникам.

— Агира! — повторил я чуть громче и еще более требовательным тоном, который использовали командиры.

Не крик. Не как десятник в пехотном лагере. А как возмущенный несубординацией император.