В сердце тьмы

— Кано! Слушаюсь! — рявкнул вдруг Брус из-под маски и поднял ее.

И я увидел лицо безумца. Брус был бледен, залит потом, глаза его сверкали, будто в горячке. Он смотрел на меня полубессознательно, с идиотской, нервной улыбкой на губах, все его лицо подрагивало, словно он вот-вот взорвется хохотом или плачем.

Я стиснул потную ладонь на деревянной рукояти.

— Ишида тараи но! С повозки! — процедил я.

Он соскочил на дорогу, глядя на меня диким взглядом, с лицом, искривленным странной гримасой. Мне показалось, что в нем поселился демон, который теперь пытается вырваться наружу.

Я был уверен, что через миг он на меня набросится. Чувствовал я себя так, словно стоял перед большим боевым леопардом, который внезапно взбесился. Потому я не изменил позу, не поднял меч. Если бы я принял боевую позицию, Брус почувствовал бы, что я боюсь. Я стоял, выпрямившись, и властно глядя на него.

Мы стояли так миг-другой, меряясь взглядами. Я позволил моему лицу принять выражение еле сдерживаемой ярости и приподнял меч. Не как для битвы, но так, словно был он палкой, которой хотят наказать собаку.

Брус затрясся точно в лихорадке. Отстегнул ремни и снял маску, опустив ее на землю.

А потом рухнул на колени, вбивая кулаки в рыжую пыль дороги и склоняя голову.

— Агиру кано! Кодаи масса, тохимон! Слушаюсь, прошу прощения!

Он говорил по-кирененски странно, будто слова не хотели протискиваться сквозь его горло, а поклон был амитрайским. Верноподданным. Далеким от достоинства кирененских военных обычаев. Он поднял лицо, показывая широкую кретинскую ухмылку, но в глазах его читалось отчаяние.

— Матагеи. Хватит, — сказал я.

Еще не хватало, чтобы какой-нибудь прохожий увидал жреца, покорно бьющего поклоны адепту. Мы стояли на дороге, неподалеку от проклятого поселения.

— Подай мне воды, — сказал я спокойно.

Он встал, заглянул в повозку и вынул баклагу. Я сделал несколько глотков, после чего отдал посудину Брусу и приказал пить. Сомневался, что холодной жидкости хватит, чтобы привести его в чувство. То, что происходило с моим соратником, было ужасно. Он сошел с ума, а может, его пожирала болезнь. Я понятия не имел, что делать. Вокруг ранки на его плече разливалась мерзкая пурпурная опухоль размером с золотой дирхем.

— Что с тобой? — спросил я. Брус все еще трясся, пил крупными глотками. — Это от укуса?

Он покачал головой.

— Нет… Да… Неизвестно… Прости, тохимон. В такой ситуации мыслится Старым Языком. Трудно говорить нормально. Прошу простить меня… Агиру кано…

Плохо дело.

— Полезай на повозку, — сказал я. — Мы должны ехать дальше, пока не найдем безлюдное место, чтобы спрятать одежду проклятых жрецов. Лучше поспи. Не надевай маску, но пусть она будет под рукой, на случай, если мы кого-то встретим.

Брус послушно взгромоздился на двуколку и снова сел на подушках под большим плоским зонтом.

Я ударил осла прутом, и мы двинулись дальше.

Дорога была пустой. Никого ни там, куда мы направлялись, ни позади нас. Однако, чтобы избавиться от повозки, нужно было отъехать подальше.

Путь вился по скалистой пустоши, над берегом реки, что пенилась и билась между камней. В раскаленном небе кружили птицы, мошкара лезла в рот и глаза, обсаживала широкие спины онагров.

Брус, в конце концов, сполз на подушках и заснул. Я решил, что так лучше. У него по-прежнему было бледное, пепельного цвета лицо; его сотрясала дрожь.

Поэтому я шагал сам.

Через некоторое время жара начала давать о себе знать, у меня разболелись ноги. Я мало спал прошлой ночью, а страх пожирает человека не хуже тяжелой лихорадки. Потому я влез на ко́злы и ехал с удобствами, поедая медовые сливы из корзины и стараясь не уснуть.

Не смог бы объяснить, что именно меня насторожило.

Дорога вилась, как и раньше. Пейзаж оставался таким же. Скалы, тернистые кусты, рыжая пыль тракта и кустики узкой травы.

Яростно ревущая река внизу.

Все по-прежнему.

Но все-таки я чувствовал беспокойство и не мог понять, отчего. Может, пустая дорога, по которой еще вчера тянулись десятки беженцев? Может, мне не понравились скалы на повороте? Путь проходил между двумя скалистыми хребтами, а потом шел вдоль пропасти, где с одной стороны был отвесный, ощетинившийся камнями берег реки, с другой — высокая, словно дерево, скальная стена. Идеальное место для засады.

Так я подумал, вдруг почувствовав, как что-то перехватывает мне горло.

Я сошел с ко́зел и снова поплелся рядом с повозкой, оглядываясь по сторонам, но все было тихо и спокойно.

Слишком тихо и спокойно.

Солнце давило на мою искалеченную и небрежно бритую голову, жужжали мухи, шумела река, в воздухе висела малая птаха, выводя монотонные серебристые трели. Она то и дело пикировала вниз, чтобы снова взлететь и зависнуть — высоко, распевая свою песенку.

Я замедлил шаг.

Эта птичка — медуница. Она всегда так делает, когда желает отогнать врага от своих птенцов. Возможно, к ее гнезду в расщелине крадется лис. Или ядовитая ящерица.

Возможно.

Но мне не хотелось входить в скальный коридор, чтобы выйти с другой стороны; в коридор, сжатый между стеной и пропастью.