Наш опытный цех, естественно, в льготных списках не числился. Электрические лампы надежно заменялось свечами и керосином, но работы прекращались. В середине девятнадцатого века, когда электричества и в проекте не было, ставились и велись фисследования куда сложней. Но то была эпоха технического варварства, а мы, даже заключенные, жили в высокоцивилизованном двадцатом и держались соответственно своему великому веку. И поэтому, как только, предварительно помигав, лампочки гасли, — печи тушились, электролизные ванны переставали бурлить, химики бросали штапеля и колбы. Мы разбивались на группы сообразно своим интеллектуальным запросам: одни пристраивались к свечам с книгами, другие в углах забивали «козла», кое- кто в заначках метал «колотье», то есть что-то или кого-то проигрывал в карты. Некоторые заваливались подремать, а мои друзья собирались у меня в потенциометрической — и начинался веселый треп в полутьме. Вот в это время Виктор Лунев и стал активистом «выключенных вечеров» — так мы называли наши сборища в часы, когда иссякало электричество.
У Виктора обнаружились две хорошие особенности. Он обладал чистым, очень звучным, хорошо поставленным баритоном. И знал массу старинных русских романсов и современных песенок. Он сам скромно говорил о себе: «В памяти у меня романсов — вагон и маленькая тележка». Я не очень понимал, как можно романсы разместить в вагоне, тем более — в маленькой тележке, но радостно эксплуатировал дарование нового друга. Ежевечерне — в темные вечера, разумеется, — выпрашивал, вынуждал, провоцировал его на пение для нашей приятельской аудитории.
Однажды он предложил мне:
— Ты, Сергей, знаешь наизусть немало стихов. Давай посоревнуемся, кто помнит больше: ты — стихов или я — романсов?
Любое соревнование требует административного оформления. Слушатели приходили сами, а судей мы выбрали: Софью Николаевну Кириенко, жену нашего начальника, и Людмилу Алексеевну Любик, жену начальника электропечей на Большом заводе. Обе были с высшим образованием, приехали из эвакуированного Мончегорска, работали инженерами-исследователями в моей группе — и любили слушать и романсы и стихи.
Так начались вечерние концерты в потенциометрической. Вольнонаемные уходили раньше заключенных: их рабочий день был на два часа меньше нашего, но ни Софья Николаевна, ни Людмила Алексеевна не покидали ОМЦ, пока нас с Луневым не вызывал бригадир на сборы в зону.
Мы с Виктором начали с Пушкина. И вскоре я с беспокойством понял, что проигрываю: Виктор знал романсов больше, чем я — стихов. И когда он в ответ на одно стихотворение спел четыре романса, написанные на него четырьмя композиторами, я возмутился:
— Это нечестно, Виктор. Мы не уславливались, что ты будешь петь разные романсы на одни и те же стихи.
Он хладнокровно опроверг меня:
— Но мы и не договаривались, что на каждое стихотворение поется только один романс. Я должен выбрать соревновательный запас. Ты скоро начнешь гробить меня Пастернаком с Мандельштамом или, скажем, Гумелевым с Кузьминым. А на их стихи я романсов не знаю.
Наш спор продолжался три вечера — я успел добраться уже до Тютчева и Некрасова, а Виктор еще пел Пушкина и Лермонтова. Уж не помню, что вынудило нас прервать соревнование — то ли на ВЭС-2 улучшилась работа, то ли стукнули в нужное место, но пение и стихи пришлось прекратить. Обе наши добрые судьи — Софья Николаевна и Людмила Алексеевна — согласно постановили, что никто никому не проиграл.
Лунева вскоре перевели из нашего цеха диспетчером в Управление комбината. В 1943 году он освободился, поселился в каком-то самодельном — из фанеры и жести — балке, выезжал в командировки, разыскал эвакуированных из Ленинграда мать и дочку, привез их в Норильск и, как глава солидной семьи и хороший работник, получил от комбината настоящую комнату в квартире с настоящими удобствами, да еще в настоящем трехэтажном доме — к тому же возведенном по прекрасному проекту заключенного архитектора Мазманяна (после освобождения создатель этого дома вернулся в свой родной Ереван и, кажется, работал там главным архитектором столицы Армении).
Чтобы я случайно не убрался в какой-нибудь заранее договоренный шальной балок — так поступали практически все освобождаемые (наш с Виктором друг Лев Никонов, видный проектировщик, шутил, что только в Варшаве в первую неделю после освобождения был больший дефицит жилья, чем в Норильске, где на каждое живое человеческое тело приходилось в это время всего два квадратных метра жилплощади — норма скорее для мертвых, чем для живых), так вот, чтобы я не сгинул в многочисленных норильских шанхаях, Виктор встретил меня у ворот УРО, где выписывались вольные документы, и в машине, взятой в гараже комбината, торжественно привез в свою роскошную комнату.