В середине века

Вскоре ни одна девушка не бралась за тяжелые аппараты, а только кричала в угол:

— Трофим, бери сразу три термопары с гальванометром и неси за мной.

И не было случая, чтобы Трофим отказался.

Вначале я думал, что в новом дневальном говорит угодничанье, стремление подладиться к каждому, стать нужным всем — очень ценное качество для человека, незаконно попавшего на легкую работенку и опасавшегося, что любая лагерная проверка может выбросить его вон. Но вскоре я убедился, что он любит саму работу. Он наслаждался любым трудом, ему нравилось напрягать свои мускулы. Он просто изнемогал, если не мог чего-то переносить, передвигать, чистить, чинить, прилаживать. И, наверное, он обижался бы и страдал, если бы кто-то надрывался на непосильной работе, а ему не позволили оттолкнуть неумеху и радостно взвалить на плечи ношу, которую тот и сдвинуть с места не мог.

Я понимал его. Я сам был таким: страдал, если не мог поработать — особенно во внеслужебные часы. Правда, между нами было важное различие: он действовал руками, а я, до боли утомляя их писанием и многократной переделкой стихов, все же присовокуплял к ручному труду и мыслительный — рифмы рождались в голове, а не только на кончиках пальцев.

Все же в лагере, где увиливание от труда числилось доблестью, а не грехом, его искреннее трудолюбие казалось удивительным. Кантовка, замастыривание, туфта, показуха, чернуха — сколько разных названий придумано для главного лагерного занятия: где бы ни работать — лишь бы поменьше работать. Работа должна прежде всего иметь вид работы — такой была бодрая заповедь каждого настоящего лагерного трудяги.

Не прошло и двух недель пребывания Трофима в лаборатории, как он продемонстрировал еще одну удивительность своей натуры.

Именно продемонстрировал. Однажды он явился в лабораторию с утреннего развода свирепо избитый. Один глаз заплыл, под другим переливался всеми цветами радуги огромный синяк, нос и губы распухли, уши, багровые и вздувшиеся, свисали до подбородка. Одного взгляда на лицо было достаточно, чтобы понять, что его мордовали долго, усердно и не только кулаками.

— Напился и подрался, Трофим, — констатировал я сурово.

Он опустил голову.

— Не… Не пил… И не дерусь, вы это напрасно. Просто побили.

— Вот так — просто побили. А за что, скажи на милость, просто бьют? Без всякой вины, я так понял?

Он по-прежнему старался не глядеть на меня.

Почему без вины? Без вины не бывает. Играли в колотье, ну, в стыри, понял? В карты по-вашему. Плохо передернул…

— А зачем играешь в карты, если не умеешь?

Он вдруг обиделся.

— Не умею! Еще мальцом играл, на любой заклад соглашался. Не то что старье — дай новую колоду, через час любую карту назову, только раньше погляжу на них.

— Знаю. Будешь накалывать сзади иголкой и ощупью определять, сколько наколок.

Он все больше обижался.

— Зачем накалывать? В колотый бой мы не играем. Тем более у нас старье, все стыри — рвань. Глазами надо работать — это главное.

— И берешься любую новую карту узнать, только поглядев на ее рубашку?

Он ощутил мою заинтересованность и оживился.

— Само собой, каждую надо посмотреть, подержать в руках. Без этого как же? И если за выгоду…

Мне нестерпимо захотелось наказать его за хвастовство — очень уж оно не вязалось с изуродованной физиономией. В шкафу у меня хранилось небольшое сокровище, добытое еще перед войной, — колода нераспакованных атласных карт, пятьдесят две штуки плюс два джокера для игры в покер. Я достал пакетик и положил на стол.

— Сколько тебе нужно времени для предварительного изучения?

— Часа хватит.

— Действуй. Угадаешь из двадцати карт половину, поставлю пятьдесят граммов неразбавленного. — Я швырнул карты на стол. — Засекаю время. Час пошел.

Для осторожности я не вышел из комнаты, чтобы не дать ему махлевать, и попросил лаборантов некоторое время меня не беспокоить. Трофим деловито изучал карты: брал каждую в руки, бросал взгляд на картинку и внимательно разглядывал рубашку, поворачивая ее под разными углами. Для меня рубашки всех карт были одинаковы — повторяющаяся на каждой невыразительная сетка еще не испытала на себе прикосновения грязных и сальных пальцев, отличий не было, поворачивай — не поворачивай. Но Трофим, видимо, что-то находил — он вдруг клал несколько карт рядышком и молча сравнивал их, потом, покончив с изучением одной, рассматривал десяток других, снова возвращался к оставленной — и долго что-то высматривал на точно такой же сетке линий, какие были на всех других рубашках. Несколько раз он озадаченно качал головой, словно ему открывалось что-то совсем уж чрезвычайное, и откладывал заинтересовавшую его карту в сторону, чтобы минут через пять снова к ней вернуться.

Прошел заданный час, а он и не думал отрываться от рассыпанной на столе колоды. Мне надоело следить за ним, я стал читать какую-то книгу, лишь изредка поглядывая: точно ли он только изучает рисунок на рубашках — или старается оставить на нем свои следы.

— Готово, спрашивайте, — сказал он наконец.