В середине века

Либерман, свекр Наташи Варшавской, моей хорошей знакомой, профессор химии, приехал в 1952 году в ссылку в Норильск после 15 лет заключения в изоляторе. Я этого Либермана с трудом устроил в лаборанты на РМЗ. Он рассказывал, что в изоляторе с ним сидел Парин[60], от которого Либерман и узнал эту историю.

Кажется, в 1948 году, будучи заместителем наркомздрава, Парин поехал по приглашению в США. Посовещавшись со своим начальством, он решил доложить в Америке о работе Клюевой[61] и Роскина[62] по раку. В Америке его принимали очень хорошо. Наш посол — Трояновский, что ли? — подчеркнул это хорошее отношение к Парину, сказав, что оно поразительно.

— В моем лице приветствовали советскую науку, — ответил Парин.

Посол хмуро покачал головой. Он почему-то этому не обрадовался.

— Советских людей давно уже так не балуют. Нет, товарищ Парин — это отношение к вам особое, а не благоприязнь к нашей стране. Вот так, товарищ Парин…

Парин не обратил внимания на эти зловещие слова, а по приезде домой «попал в непонятное». Начали расследовать, почему он раскрыл американцам секреты Клюевой и Роскина. Начальство его от всего отперлось: санкции оно не давало, секреты раскрыты по личному произволу Парина… Его вызвал к себе Ворошилов, заведовавший тогда в ЦК культурой и наукой, дело перенесли в Политбюро. Заседали все члены и много приглашенных нечленов, в том числе министр госбезопасности Абакумов, Клюева, Роскин. Ворошилов сжато и довольно объективно доложил суть дела, сказав, что передачу данных о работе по лечению рака считает незаконной.

Молотов добавил, что видит в этом преступление, ибо зачем передавать американцам наши открытия в излечении рака, когда они не собираются делиться с нами секретами атомной бомбы? Клюева в страстной речи защищала право ученого сообщать миру о достижениях науки, ведущих к уничтожению грозных болезней. Роскин промычал что-то невнятное. А затем слово взял Сталин.

— Дело не в том, что наш человек передал медицинские секреты американским империалистам, хотя и это большое государственное преступление, — сказал Сталин. — Дело в другом. Парина принимали в Америке так, как давно не принимают наших людей. Почему к нему такое особое отношение? Чем оно вызвано? Может, они знали, что он им ближе, чем нам, и потому так ублажали его? Вот что подозрительно! Вот о чем надо говорить! Не верю я Парину!

И, обращаясь к Абакумову, Сталин добавил:

— И ты не верь! Никому не верь, всех проверяй, а этого человека — особенно!

На этом заседание политбюро закончилось, а Парина арестовали.

Через нужное время ему прочитали приговор ОСО[63]: «Десять лет лагерей за шпионскую деятельность в пользу иностранной державы». Он поехал в Красноярск в составе очередной партии. С этапа его возвратили в Москву, и следователь дружелюбно разъяснил ему, что Сталину не понравился приговор. ОСО пересмотрело дело и вынесло новое решение: двадцать пять лет тюрьмы со строгой изоляцией.

Так Парин попал в Красноуральский изолятор, где сидел в одной камере с Либерманом.

Из рассказов М.К. Гогуа

Мария Каллистратовна Гогуа была красивая, рослая старуха лет под шестьдесят. Кроме того, умная и тонкая. Я познакомился с ней в 1956 году. В молодости эта женщина выглядела, вероятно, настоящей красавицей. До ареста она была секретарем Авеля Енукидзе[64] и, похоже, больше, чем секретарем… Рассказывала она потрясающе интересно и выдавала себя за самую близкую подругу Надежды Аллилуевой. Во всяком случае — если Мария Каллистратовна и лгала о ней, то такую ложь надо было придумать.

1

Сближение Сталина и Надежды произошло так: Сталин изнасиловал Аллилуеву летом 1917 года, когда той было шестнадцать с половиной лет. В это время Сталин жил на квартире Аллилуева[65] на Петроградской стороне, а через несколько месяцев поселил туда и Ленина, скрывавшегося от ищеек Керенского.

В тот день Сталин и Надя были одни в квартире, и Сталин этим воспользовался. Надежда, рассказывая об этом Марии Гогуа, плакала от возмущения.

— Впрочем, она его любила, — закончила свой рассказ Гогуа. — Боялась, ненавидела и любила. А он если кого и любил по-настоящему, так ее. Можете поверить мне, он ее любил! Даже странно, что такой человек мог любить.

2

В 1927 году Мария Каллистратовна сидела у Сталиных в их кремлевской квартире. Тогда она была еще скромно обставлена — без мореных дубов и прочего. Надежда кормила Василия и Светлану[66]

чем-то вроде фруктового мусса. Вошел Сталин и побагровел от возмущения. Он схватил скатерть и сбросил еду на пол, заорав на жену:

— Это еще что? Почему деликатесы? Зачем деликатесы? Завтра, может, начнется интервенция — и нас с тобой повесят, а детей сошлют в Сибирь, а ты их закармливаешь деликатесами? Пусть едят пшенную кашу, слышишь, Надя? Пусть едят пшенную кашу!

Марию Гогуа больше всего поразило то, что он допускал возможность гибели советской власти от интервенции.

Года через три это прошло. И мебель появилась стильная, и еда вкусная… Сталин уже не верил, что возможен крах. Он прочно сидел на секретарском престоле.

3

Я спросил Гогуа: