В середине века

В начале октября меня перевели из второго лаготделения в первое. Во втором жили строители: землекопы и проектировщики. В первом — производственники: рабочие Малого завода, шахтеры и рудари. Я был теперь производственником — инженером опытного цеха.

Я остро ощущал утрату старого жилья, даже по родному дому так не тоскуют, как я первые дни тосковал по второму лаготделению. Там, в этом вечно голодном втором, где ложки облизывались насухо, а хлеб подъедался до крох, было сравнительно аккуратно и чисто, интересно и культурно. Там обитала интеллигенция, там был интеллигентный быт. В клубе скрипач Корецкий играл Равеля и Паганини, Сарасате и Баха, Алябьева и Де Фалья. В бараке можно было сразиться в шахматы с проектировщиком Габовичем — любому его противнику был гарантирован быстрый мат. На нарах беседовали Потапов и Эйсмонт, Прохоров и Альшиц, Хандомиров и Ходзинский. Когда дождь не слишком свирепствовал, я часами прогуливался по зоне с Анучиным, мы спорили о философии Лейбница и Шпенгауэра, поэзии Вийона и Маяковского, эпосе Гомера и Шолохова. С милым, всегда немного грустным и очень мужественным Липским обсуждали представления Леметра о мироздании, общетеоретические ошибки Гейзенберга и Бора, парадоксы Де Бройля и Борна. С забиякой Прохоровым бегали рассматривать этапы женщин, их уже прибыло две баржи, с профессором Турецким — исправляли партийную линию, выстраивали ее по-ленински, обсуждая одновременно, есть ли у нас какие- либо шансы на досрочное освобождение. И все это поздно вечером, почти в полночь, часто завершалось тем, что по моему с Прохоровым примеру кто-нибудь брал пустое ведро и выклянчивал на кухне остатки ужина — вот было торжество, если повар попадался с душой и в барак притаскивали дополнительные суп и кашу! Нет, там, в этом нелегком и по-своему хорошем втором лаготделении я впервые всем нутром ощутил, что не единым хлебом жив человек.

Теперь со всем этим приходилось проститься.

Все в Норильске знали, что первое лаготделение — царство блатных. И в нашем интеллигентском втором тоже имелись целые бараки уголовников и бытовиков. Но их подавляла более многочисленная «пятьдесят восьмая», воры, конечно, могли учинять отдельные подлянки, но творить погоду были бессильны. А в первом лаготделении они распоясались. Конечно, и здесь обитала «пятьдесят восьмая» — и в немалом количестве. А еще больше было бытовиков — осужденных за административные и хозяйственные грехи, за мелкое хулиганство, за драки, за хищения и растраты — ну, и за воровство тоже. Бытовики были преступниками, но не все же не такими профессионалами, как настоящие уголовники, гордо именовавшие себя «ворами в законе». Они, бытовики, нарушали строгий до жестокости закон, но не жили преступлениями, не относились к ним как к работе. И они, не терявшие связей с временно потерянной волей, с родителями, с женами и детьми, не делали лагерной погоды, а представляли собой ту боязливую, робко покорную начальству массу, внутри которой, как в питательном бульоне, наливались соками настоящие блатные — те, что преступлениями существовали, не заводили отягчающих их семей, не женились, а «подженивались» — и громогласно хвастались, попадая в очередную отсидку за проволочный забор: «Прибыл из отпуска. Кому лагерь, а кому — дом родной». Многие и вправду в лагере чувствовали себя лучше, чем на воле: крыша над головой есть, пайка идет, в баню водят, кино показывают. А что до работы, так от работы лошади дохнут — а чем мы хуже лошадей?

Таким нам всем издалека — за пятьсот метров — виделось государство блатных. И мы передавали один другому страшные слухи, по-местному — «параши», что в том, первом отделении, кроваво соперничают банды Мишки Короля, Васьки Крылова, Ивана Дурака и какого-то Икрама. Не дай господь хоть боком коснуться их разборок — жизни не будет. Первые встречи с уголовниками на пересылке, а потом на этапе из Соловков в Норильск подтверждали все мрачные слухи — народ был нехороший. Узнав, что на другой день мне этапироваться на Шмидтиху, у подножия которой раскинулось первое отделение, я плохо спал ночь. Уж не знаю, что мне снилось и снилось ли вообще, но твердо помню, что одолевавшие меня мысли вряд ли были светлей кошмаров.

Барак металлургов, мое новое жилище, встретил меня вонью и грязью. На заплеванных нарах валялись замызганные матрацы. Подушки лежали без наволочек, одеяла — без простыней. Как я узнал впоследствии, белье в бараке не удерживалось. Производственникам каптерка выдавала все первого срока, на другой день выданное обменивалось у вольных на спирт.

На столе была навалена горка свежего хлеба. Один из моих соседей присел с миской к столу и, отшвырнув несколько буханок, закричал на дневального:

— Васька, сука, сколько шпынять, чтобы только половину хлеба выбирал, все равно выбрасывать!