В середине века

— Возвращайтесь на свои общие работы, раз вам не улыбается в опытном цехе, — сказал он. — Со своей стороны — обещаю, что при встрече доложу о вас начальнику строительства. Возможно, он создаст специальную группу по проектированию коксохима.

Когда мы вышли из кабинета, я с возмущением сказал Альшицу:

— Мирон Исаакович, вы — полоумный! Пока создадут вашу проектную группу, вы трижды окочуритесь в котловане. Вы сами говорили, что больше недели не протянете.

Он высокомерно посмотрел на меня.

— Никто не гарантирован от временного упадка духа, мало ли что говорят в такие минуты! Между прочим, котлован не так пугает меня, как вы думаете. Человек постепенно привыкает к любой работе. Самые трудные дни уже позади.

— Самые трудные дни впереди! — настаивал я. — Надвигается зима. Разве не лучше пересидеть зиму в тепле? Через несколько месяцев вы спокойно пошли бы проектировать свой коксохим.

— Нет, не лучше. Одна мысль о том, что у них теряет силы на общих работах специалист-коксохимик, заставит их поторопиться с организацией проектной группы. Ради этого стоит потерпеть и дождь, и холод, и даже штрафной паек. Вы не согласны со мной? Тогда еще одно соображение: я равнодушен к юбкам — в противоположность вам. В опытном цехе для меня нет ничего притягательного.

Я молчал. Альшиц насмешливо добавил:

— Между прочим, вы не заметили, какие у нее крупные, пожелтевшие от курения зубы?

— Нет, — сказал я, разъяренный. — К зубам я не присматривался. Зато я видел ее красные губы, припухшие, как у Афродиты Книдской! Стоит отдать полжизни, чтобы вволю нацеловаться с такими губами!

Снаружи шел муторный ледяной дождь. Недавняя водяная взвесь, напитавшая воздух, сменилась настоящим ливнем вроде того, что был утром. Товарищи мои заторопились обратно на площадку Металлургстроя, чуть не падая от спешки, хотя и там не было защиты от дождя. Я заскользил по грязи дальше в тундру. Недалеко от Малого завода разместилась Малая обогатительная фабрика, деревянное здание, в котором размалывали и обогащали местную руду. Где-то около нее трудился Анучин. Я хотел поделиться с ним стихами, порадовать его, что с общими работами для меня покончено. Мы с ним все больше сдруживались. Этот немолодой учитель литературы, ровесник века, сам писал стихи, я многие из них знал наизусть. Кроме того, он скромно признавался, что был знаком с Есениным, какое-то время они даже приятельствовали — не на одного меня это производило сильное впечатление.

Выбравшись к фабрике, я обошел ее кругом. Во многих местах под дождем валялись деревянные тачки, дощатые трапы показывали, куда вывозится вынутая земля. Никого не было видно ни перед зданием, ни внутри.

Я уже собирался возвращаться назад, когда меня окликнул усталый голос Анучина:

— Сережа, идите сюда. Я под тачкой.

Только сейчас я понял, что под некоторыми тачками прикорнули люди. Примитивное убежище от ветра не защищало, но крыша над головой была. Анучин вытянул под дождь ноги, чтобы дать мне уголок. Тачку опрокинули на сравнительно чистых, хоть и мокрых, как и все в этом мокром тундровом мире, досках, можно было даже полежать на них, как на нарах. Я сумел засунуть под тачку голову, мне и этого хватило — одежда уже не могла промокнуть больше.

— Вот так мы и живем, — печально сказал Анучин. — Прораб и бригадир убрались от дождя подальше, а мы решили немного пофилонить. Кстати, вы знаете, что это такое — филонить?

— Знаю, — сказал я. — Примерно то же самое, что волынить или отлынивать. Еще можно кантоваться — значение то же.

— Да, верно… Никогда не думал, что будет время, когда мне захочется уклониться от работы! Как странно идет наша жизнь. У вас что-нибудь новое?

— Две новости. Я написал стихи.

— Читайте! — предложил Анучин, оживляясь. — Я люблю хорошие стихи, Сережа.

Я не был уверен, что мои стихи хороши. Оживление Анучина быстро погасло, он слушал вежливо и сдержанно. Он по натуре не мог говорить людям пакости. Если требовалось кого-нибудь обругать, он огорчался больше, чем тот, кому доставалось. Я видел, что он никак не наберется духу, чтобы заговорить. Мне стало жаль его.

— Я и сам знаю, что это не Пушкин и не Блок, — приободрил я Анучина.

— Нет, почему же? — промямлил он. — В общем, стихи средние, скорей даже очень средние, Сережа… Да. Но хорошо, что вы их написали. Как говорил Маяковский, выржали душу… Между прочим, треугольник рифм «розы/слезы/березы» уже и при Пушкине был выброшен из поэтической геометрии за невозможностью дальнейшего использования…

Меня обидел его отзыв. Все же мои стихи были не хуже, чем его собственные. Втайне я был уверен, что даже лучше. Я сказал:

— Если вам не нравятся эти стихи, прочту другие. Написал вчера.

— Читайте, — сказал Анучин без энтузиазма.

Я стал читать: