В сумрачном лесу

Когда мы добрались до дороги, было уже поздно. Мне хотелось упасть на колени и заплакать в асфальт, который кто-то взял на себя труд тут проложить. Я поделилась остатками воды с собакой, и мы улеглись поближе друг к другу, чтоб было теплее. Спала я урывками. Было, наверное, почти шесть утра, когда мы услышали шум двигателя, приближающийся с другой стороны холма. Я вскочила. Из-за поворота на полной скорости вылетело такси, и я отчаянно замахала водителю; он ударил по тормозам, плавно подъехал к нам и опустил окно. Мы заблудились, объяснила я ему, и порядком измучились. Он сделал потише музыку мизрахи, игравшую в стереомагнитоле, и улыбнулся, продемонстрировав золотой зуб. «Я возвращаюсь в Тель-Авив», – сказал он. Я ответила, что нам туда же. Он с сомнением посмотрел на собаку, которая напряглась и застыла. Похоже, она готова была при необходимости прыгнуть и впиться зубами ему в горло. Она ни капли не походила на овчарку, ни на немецкую, ни на какую другую, но в итоге Фридман был прав, именно овчаркой она и оказалась. Невероятная собака; подумать только, что я чуть не оставила ее солдату. Выйдя из больницы, я попыталась ее найти. Я почти ожидала, что она будет сидеть ровно там, где я ее оставила, у входа в приемный покой скорой. Но к тому моменту, как меня выписали, она, должно быть, давно ушла. Она сделала свое дело и пошла искать хозяина. Позже я и его искала, но от Фридмана не было и следа. В административном отделе университета Тель-Авива мне сказали, что у них нет данных ни о каком Элиэзере Фридмане – никто с таким именем никогда не работал на факультете литературы или даже на каком-нибудь другом факультете. Я потеряла визитку, которую он мне дал. Я и в телефонной книге посмотрела, но хотя в Тель-Авиве были сотни Фридманов, Элиэзера среди них не было.

Лех-леха

Когда фотографии пришли, на них не оказалось ни развалин, ни пламени. На первой виднелась нога рядом с чем-то вроде цветных пластиковых пакетов. На второй та же нога, но смазанная. На третьей только цветные штрихи. И так далее, пока не загрузилась и не открылась на экране шестая фотография, и Эпштейн увидел глаза ребенка. Мальчика не старше восьми-девяти лет, может, одиннадцати – если учитывать, что от недоедания ребенок растет медленнее. Его лукавое лицо было испачкано, под дугами бровей сверкали темные глаза. Рот у него был закрыт, но все равно казалось, что он смеется. Эпштейн был заворожен и только через минуту осознал, что синий воротник, из которого торчит тонкая шейка, – его собственный, что это его пальто. Он представил, как мальчик пробирается через мусор, перепрыгивает через шины и торопится по переулку, а за ним тянутся наподобие плаща потрепанные полы пальто. Потом лицо на экране внезапно сменил входящий звонок от Шлосса. Он нажал красную кнопку, перенаправив юриста на голосовую почту, которая уже была переполнена.

Было четыре утра. Эпштейн сидел на унитазе, прогоняя горячим душем пробиравший до костей холод. Рулон туалетной бумаги приходилось держать за дверью, но, сделав это маленькое усовершенствование, он стал ценить удобство расположения душевой лейки, прямо под которой имелось готовое сиденье. Он вымылся, не забыв намылить между пальцами ног, как его учила мать. Зеркало над раковиной запотело. Он встал, протер стекло, и под пальцами показались его глаза. И снова исчезли из-за пара. Он повторил этот фокус. Потом пошел за одеждой, дрожа от холода и оставляя на полу цепочку мокрых следов. Стоя голым перед зеркалом гардероба, он увидел свои тонкие, покрытые венами ноги и складки висящей на животе кожи. Отошел и поспешно оделся.

Он сунул экземпляр «Псалмов» в портфель, похлопал по карману пиджака, проверяя, на месте ли бумажник, укутал шею шарфом и с минуту постоял в темноте, пытаясь сообразить, не забыл ли чего. Потом запер за собой дверь квартиры на два замка. Такси, которое он вызвал, уже ждало внизу. В луч света от фары вбежала кошка и заорала. Эпштейн сел на пассажирское место, водитель поздоровался и, помолчав минуту, включил погромче музыку мизрахи.