В тихом городке у моря

Конечно, он понимал, что он отцовской семье в тягость. Трутень. Трутень, паразит, сидящий на шее. Было невыносимо стыдно, и он пытался хоть чем-то быть полезным – помочь по хозяйству, не отцу, так хотя бы Тоне. Да что там за помощь? Принести из сарая, что на заднем дворе, вязанку дров. Подтопить печь. Вымыть посуду, почистить картошку. Подмести или доползти до магазина за свежим хлебом.

Дела были нехитрые, а вот все давалось с трудом – нога «зудела» так, что он скрипел зубами и мысль была одна: лечь, лечь, лечь. Втихаря пил пачками анальгин, как-то держался. Жаловаться – последнее дело, у всех и так забот полон рот.

Летом, конечно, было повеселее – ходил на футбольное поле, где гоняли мяч срочники, присаживался на лавку и болел за ребят. Болел и думал с горечью, что сам теперь никогда не погоняет мяч по пыльному полю, никогда не подпрыгнет, чтобы забросить его в самодельную, сделанную из ведра баскетбольную корзину. Никогда не пригласит на танец девушку. Не пойдет в лес за грибами. Не сможет водить машину. Как много набиралось этих «никогда»!

Странные чувства одолевали его тогда – то наступал странный зыбкий покой, то начинало колотить от тревоги и страха. То не давал спать стыд перед отцом и Тоней и возникала нежная привязанность к брату. Но чаще с головой накрывала обида и тоска по себе прежнему. Тоска по той

жизни. Про себя разговаривал с дедом: «Как жить, дед? Ну, с того света я выкарабкался. Не без потерь, но все-таки. А вот на этом свете, куда я вернулся, я оказался как в глухом лесу – блуждаю, ищу выход и не нахожу, страшно устаю и меня душит отчаяние. Мне часто кажется, что я никогда не выберусь из этой дремучей, темной чащи. По ночам меня начинают пугать звуки и запахи, я задыхаюсь и жалею о том, что я вообще вернулся в этот глухой лес под названием жизнь. Потому что ни черта я в этой самой жизни не понимаю! Иногда немного взбадриваюсь, воодушевляюсь и начинаю на что-то надеяться. Но это быстро проходит, и я снова проваливаюсь в глухое, бездонное отчаяние. И снова меня грызет смертная тоска и видится одна безнадега.

Что делать, дед? Как спастись? Знаю, что ты мне ответишь! Поглядим – посмотрим, да? Не дрейфь, Ванька? В жизни всяко бывает – и плохо, и очень плохо. И тошно до рыка. И что? Все проходит. Бесследно, не бесследно, но точно проходит! Держись, парень! Прямая не вывезет – кривая поможет!»

Прошел год, и снова приближался Новый год. На праздник своими силами готовили концерт и стол – собирали деньги на шампанское и конфеты, устраивали конкурсы и шарады. Были, конечно, и призы для победителей. Возбужденные женщины бегали из подъезда в подъезд, шептались по кухням, шили праздничные платья и делились рецептами блюд. Возбуждение и оживление витали в воздухе, и Тоня, конечно, во всей этой суете принимала активное участие.

Пару раз Иван заходил в клуб – небольшой, слегка накренившийся домик со скрипучим полом – и видел, как женщины, стоя на стремянках, украшают серебристым дождем и гирляндами деревянные стены и потолок.

Робея и не надеясь на результат, смущенная Тоня предложила ему на концерте вместе с отцом спеть под гитару.

– Я помню, как ты пел, Ванечка!

Он даже разозлился: нет, ни за что! И вообще – на праздник он не пойдет, без него повеселятся. Танцы, шманцы – куда ему, калеке? Тоня немного обиделась, но больше не приставала – все поняла.

Концерт намечался на вечер тридцатого, и весь день хлопали входные двери, и изо всех щелей и дверей доносились запахи пирогов – на пироги и торты устраивались конкурсы.

К семи вечера в квартире запахло сладкими Тониными духами и лаком для волос. Она постучалась к нему:

– Вань! А ну, глянь! Как я – нормально?

Тоня стояла на пороге комнаты, и он невольно залюбовался ею – вправду хороша!

Как юная девушка, она покрутилась перед ним, кокетливым жестом поправляя прическу, и, погрустнев, тихо спросила:

– Вань! Ну что, не передумал?

Он покачал головой.

В клуб он не пошел, но на улицу вышел – хотелось вдохнуть свежего морозного воздуха. Вот где зима была настоящей и сказочной – снежной, чистой, морозной. На улице было тихо, только из клуба доносилась музыка. Кто-то периодически выскакивал на крыльцо – покурить, освежиться. Он слышал смех, даже гогот, и сердце сжималось от тоски и обиды – теперь праздники не для него, хорош, отгулял.

Иван вернулся домой, нашел в кухонном шкафчике полбутылки сладкого дамского вина, выпил прямо из горлышка и пошел к себе. Сон не шел, во рту было омерзительно сладко, подташнивало, и кружилась голова. Он заплакал от жалости к себе.

А тридцать первого ждали гостей. Отец рано пришел со службы и бестолково толкался на кухне, пытаясь помочь жене. Тоня беззлобно покрикивала на него, а он возмущался и обижался, но это все было похоже на детскую игру, безобидную и привычную. Было понятно, что живут они складно, почти не ругаясь, а если и поругиваются, то по пустякам, и это было смешно и трогательно.