В тихом городке у моря

– Ты? – удивилась она. – Ну вот, всегда от тебя ждешь чего-то внезапного. Просто как черт из табакерки, – расстроенно посетовала она. Голос заиндевел, зазвучали оттенки металла, и Иван наконец узнал свою бывшую. – Ты хочешь видеть Илюшу?

Он усмехнулся и съерничал:

– Не правда ли, странное желание?

Она молчала. Он дунул в трубку:

– Алло! Ты меня слышишь?

– Иван, – устало проговорила Алена, – ну ты опять за свое. Как же ты не понимаешь? – В ее голосе было искреннее удивление. – У Илюши теперь другой отец. Он забыл тебя, действительно забыл. Он называет моего мужа папой, и он, представь, стал Илье настоящим отцом. Если ты захочешь ему все рассказать, поверь, это будет не лучшее для ребенка! Подумай о нем, Иван! Не о себе, слышишь? Не о своих амбициях и обидах – именно о нем, об Илье! Ты хочешь, чтобы у него была душевная травма? Как я могла такое сказать? Ты удивлен? Ну, хорошо, допустим, я постараюсь тебя понять. В конце концов, ладно, оставим эмоции. Ты объяснишь ему. Или я объясню. А что будет потом? Молчишь? Вот именно! А потом ты уедешь, Иван! На два года, на три. Или на десять. Ну или на всю оставшуюся жизнь – с вас, с мужиков, станется. А он? Как ему жить с тем, что его любимый папа ему не родной? Он начнет задавать вопросы – а где тот, родной отец? Где он? Почему не приезжает? Ну хорошо, ты будешь ему звонить, писать письма. А деньги, уж извини? Ты в состоянии его содержать?

Иван молчал.

Алена усмехнулась:

– Ну я так и думала. А мой муж, между прочим, заботится о нем, как не заботятся о кровных детях. У Илюши есть все, понимаешь? Все лучшее! И мой муж может ему это дать. А что можешь ты? Снова молчишь? Нет, я все понимаю: ты инвалид, тебе сложно. Ну и занимайся своей жизнью, устраивайся. А Илюшу не трогай. И нас больше не беспокой, очень тебя прошу! Поверь, так будет лучше для всех, а для Ильи в первую очередь. Если это тебя, конечно, волнует.

«Надо что-то ответить, – лихорадочно думал он. – Что-то веское, правильное, убедительное, чтобы она поняла. Что-то резкое, жесткое. Человек же она, в конце-то концов! Но… Она же права. По большому счету – права! Как бы все это ни было ужасно».

– Хорошо, – прохрипел он. – Я тебя понял. Я смогу его увидеть? Хотя бы издали?

Алена раздумывала. Ему эти секунды показались часами. Наконец он услышал ответ:

– Ладно. Согласна. Завтра в пять в Летнем. По выходным мы там гуляем. Посмотришь, так и быть. Но, Иван, если только ты…

– Я понял! – выкрикнул он. – Завтра в пять.

Ночевал Иван на вокзале, а на следующий день бродил по Невскому, пару раз зашел в кафе, съел пару любимых когда-то пышек, выпил сладкого кофе из граненого стакана, заглянул в книжный, там, как всегда, ничего не было, но урвал Солоухина, чему очень обрадовался. Время тянулось немыслимо медленно, стекало как густой мед с ложки. В сад он пришел почти за час и, чтобы быть незаметным, сел на отдаленную скамейку и стал ждать сына.

Они появились вовремя, его бывшая жена и сын.

Иван привстал, чтобы получше разглядеть Илюшу, но расстояние между ними было немыслимо огромным, а ближе подойти он не решился.

Он видел Илюшину кудрявую светлую челку, торчащую из-под вязаной шапки, совсем такую, как у него в детстве. Тонкое узкое лицо, темные брови. Глаза? Он не мог разглядеть цвет глаз – остались ли они такими же синими, громовскими? Но какая, в сущности, разница? Илюша был довольно высоким – или Ивану так казалось? Что он понимал в росте семилетних детей? Нет, кажется, все-таки парень он крупный, высокий. Да и есть в кого. Коричневая куртка на меху, валенки. Пестрые рукавицы.

Илья и Алена сели на скамейку почти напротив, и он поймал настороженный взгляд жены. В благодарность осторожно кивнул. Она не ответила на его приветствие, отвернулась и поправила на мальчике шапку. Тот что-то говорил ей, похоже, торопил уйти, тянул за руку – в саду ему было скучно. Но Алена смотрела на часы и благородно тянула время. Илюша капризничал, и Алена все-таки поднялась со скамьи и, взяв его за руку, не глядя на Ивана, быстро пошла к выходу.

Он резко встал, готовый бежать вслед за ними, но, сделав шаг, остановился. Зачем? Он не может догнать их, схватить в охапку сына, уткнуться ему в волосы, вдохнуть его запах, почувствовать его тонкую спину, ощутить под рукой острые мальчишеские лопатки.

Не может – он обещал.

Иван снова сел на скамейку, опустил голову, закрыл лицо руками и завыл. Ему было абсолютно все равно, что подумают о нем проходящие мимо люди – аккуратные, чистенькие старушки с палочками, истинные петербурженки, гуляющие поблизости бабушки с внуками, пара алкашей, притулившихся на дальних скамейках и осторожно, даже стыдливо, разливающих свою чекушку по граненым стаканам. Ему было все равно. И еще ему было очень горько.