В царстве глины и огня

— Я расчетъ въ деревню послалъ. У насъ въ деревнѣ нынче страсти Божіи… Все погорѣло. Хлѣба ни крошки… Работы нѣтъ. Отецъ съ матерью отписываютъ, что хоть суму надѣвай да въ кусочки или.

— Это, братъ, въ расчетъ не входитъ. Товарищамъ на это наплевать. А вчера второй расчетъ получилъ, такъ отчего вина не поставилъ? Да брось ты подсолнухи, анафема треклятая!

Черный парень ударилъ бѣлокураго по рукамъ и вышибъ зерна. Тотъ наклонился, спокойно сталъ ихъ поднимать и отвѣчалъ:

— На второй расчетъ, ты самъ знаешь, я вотъ эти сапоги купилъ. У меня сапогъ не было, въ лаптяхъ пришелъ на заводъ.

— Я самъ, братъ, безъ сапогъ. Эво въ какихъ калошахъ щеголяю! проговорилъ черный парень и сбросилъ съ ноги опорокъ. — Прежде чѣмъ сапоги справлять, ты товарищамъ вина купи. Это твоя обязанность.

— Да вѣдь я и такъ тебѣ вчера стаканчикъ поднесъ, когда въ заведеніи сапоги спрыскивалъ.

— Что стаканчикъ! Ты угости основательно. Веди меня сейчасъ въ трактиръ и покупай сороковку, а то подговорю нашихъ товарищей и они у тебя всѣ ребра пересчитаютъ.

— Да съ какой стати? Ты нѣшто товарищъ? Я земляникъ, а ты порядовщикъ, я витебскій, а ты тверской.

— Эхъ! И это еще заводскій разговариваетъ! Не заводскій ты, а нюня. Настоящій заводскій, коли на заводѣ живетъ, всѣхъ рабочихъ за товарищей считаетъ. Пойдемъ, покупай сороковку!

Черный парень схватилъ бѣлокураго и стащилъ его съ скамейки. Тотъ упирался.

— Нѣ… Денегъ нѣтъ, говорилъ онъ.

— Врешь. Самъ видѣлъ, какъ ты давеча три двугривенныхъ вынималъ. Ставь сороковку. Хуже вѣдь будетъ, какъ съ отбитыми боками станешь валяться. Прикащикъ за прогулъ штрафъ напишетъ.

Бѣлокураго парня черный парень уже тащилъ подъ руку.

— Не могу я пить. И такъ со вчерашняго, послѣ того, какъ сапоги спрыскивалъ, башка трещитъ.

— Это-то и хорошо. Тутъ-то и похмеляться надо. У меня у самого такъ трещитъ, что и на свѣтъ-бы не глядѣлъ. А опохмелимся — полегчаетъ. Иди, иди… Хоть по стаканчику выпьемъ, и то ладно.

— Да брысь ты! Ну, чего ты присталъ! Я смирно сидѣлъ и никого не трогалъ, отбивался парень. Дай на дѣвокъ-то посмотрѣть. Я на дѣвокъ смотрю, какъ онѣ танцуютъ.

— Съ дѣвками заниматься хочешь, такъ тамъ въ трактирѣ Дунька съ Матрешкой сидятъ. Тамъ въ трактирѣ съ ихней сестрой заниматься сподручнѣе. Пивкомъ ихъ попотчуешь.

И черный парень насильно потащилъ бѣлокураго парня въ трактиръ.

II

— Держите! Держите его, мерзавца! Платокъ! Двугривенный! доносится со двора, изъ-за забора визгливый женскій голосъ.

Черезъ калитку на берегъ рѣки выскакиваетъ рослый тощій человѣкъ въ неопоясанной рубашкѣ и рваныхъ шароварахъ, босой, съ непокрытой всклокоченной головой, и бѣжитъ по дорогѣ.

Сзади его появляется молодая баба въ розовомъ ситцевомъ платьѣ, сборки юбки котораго оторваны, и несется слѣдомъ за рослымъ человѣкомъ. Рослый человѣкъ хоть и покачивается на ногахъ, но бѣжить крупными размашистыми шагами. Баба еле успѣваетъ за нимъ. Стоящіе на дорогѣ и идущіе имъ навстрѣчу рабочіе разступаются и съ улыбкой смотрятъ на сцену бѣгства.

— Голубчики вы мои! Ангелы! Да схватите вы его, черта косматаго! Вѣдь платокъ мой и двугривенный утащилъ! продолжаетъ вопить баба, но тщетно: рослаго человѣка никто и не думаетъ останавливать.

— А зачѣмъ тебя съ нимъ чортъ свелъ? Теперь свои собаки… Свои собаки грызутся — чужая не приставай! замѣчаетъ кто-то съ хохотомъ.

— Воровать! Что-же это такое!.. У товарищевъ воровать! Платокъ семь гривенъ, а въ платкѣ двугривенный, задыхаясь, вопитъ баба, не отставая отъ рослаго человѣка.

— Сверкай пятками, Панфилъ! Сверкай, а то наскочитъ и отниметъ! одобрительно кричитъ рослому человѣку какой-то рабочій съ гармоніей.

Баба начинаетъ настигать. Рослый человѣкъ останавливается и обертывается къ бабѣ лицомъ. Видъ его грозенъ. Лицо перекосившись. Изъ-за пазухи его рубахи торчитъ кончикъ яркаго шелковаго платка. Держа лѣвую руку на груди, правой рослый человѣкъ замахивается. Не взирая на это, баба все-таки наскакиваетъ на него и пробуетъ ухватиться: за кончикъ платка, но вотъ сильный ударъ по лицу, толчокъ въ грудь — и баба падаетъ, визжа:

— Убилъ, убилъ, мерзавецъ! Православные! Что же это такое! Никто и заступиться не хочетъ супротивъ разбойника!

Сдѣлавъ свое дѣло, рослый человѣкъ снова пускается въ бѣгство. Баба, держась за окровавленный носъ, начинаетъ подниматься съ земли. Нѣсколько рабочихъ окружаютъ ее. Подходятъ и двѣ женщины.

— Ангелки вы мои, вѣдь всю требуху мою онъ, подлецъ, пропилъ! повѣствуетъ она, воя. — Станешь ему говорить, а онъ: «ты, говоритъ, моя, и вся требуха твоя моя». Да какая-же я его, косматый онъ лѣшій! Я боровичская, а онъ изъ хохлацкой земли солдатъ.

— Любовь промежду себя водите, такъ ужъ ау, братъ! замѣчаетъ бабѣ какой-то тщедушный мужиченко съ рѣденькой бородкой. — Коли любовь водите, то понятное дѣло, что и ты его, и деньги твои тоже его.

— Да какая любовь, что ты! Давнымъ-давно ужъ наша любовь-то и разошлась съ нимъ, а я и сама не знаю, какую такую онъ имѣетъ собственную праву надо мной тиранствовать и добро мое отнимать. Давно ужъ я наплевала на него, пьяницу, съ Петрова поста наплевала.