В тугом узле

Было заметно, что Миша сильно замерз. Его хитрые глаза потускнели, а на лбу появились глубокие морщины. Я молча терпеливо ждал, потом закурил и с наслаждением затянулся. Тут я заметил, что в глазах у Миши зажглись алчные огоньки, рот открылся, а кончик носа стал подергиваться. Ему очень хотелось курить. Лицо у Миши становилось все более мрачным. Наконец, он решился:

— Черт бы тебя побрал, щенок! Сколько мне еще сидеть в этой дерьмовой луже?

Я нашел какой-то прут, нацепил на кончик окурок и протянул ему. Миша два-три раза затянулся, а потом совсем спокойно, будто бы ничего не случилось, проговорил:

— Сходи в город, я тебе литр вина поставлю.

Я взял горлышко и закинул его на середину болота, а потом вытащил Рагашича.

Он тоже разделся и положил свою одежду сушить рядом с моей, которая еще не успела высохнуть.

— Ладно, слетаем вместе. Когда вернемся, все высохнет!

И мы понеслись в Шорокшар. Вид у нас был ужасный. Грязные, как черти, страшные, мокрые бежали мы в поселок, но лица у нас были просветленными, как будто на нас снизошла божья благодать.

Мы забились в самый угол кабачка. Миша притащил от стойки два литра вина и целое блюдо пышек. Он решил произнести тост и, чокнувшись со мной, проговорил:

— Обожди, не пей!

Рука моя замерла на полпути.

— Я тогда пешком под стол ходил, — начал Рагашич, показывая, каким маленьким он был, — когда у меня случай с волками вышел. Ты мне веришь?

Я утвердительно кивнул.

— Вот с той поры у меня повадки такие волчьи! Ты меня понимаешь?

Я молча прищурился, откровенно говоря, не понимая, к чему он клонит.

— Я возненавидел тебя с первого взгляда. Черт знает почему, ты мне не понравился. Видно, решил, что ты — выскочка и карьерист. Потом мне показалось, что ты все время что-то вынюхиваешь. Стукач, словом. Я ошибся. Вскоре я это понял, но злость не проходила. Но теперь это не имеет значения: ты победил сегодня. Я убедился, что ты сделан из того же материала, что и я. Какой это материал? Камень, кремень, настоящий кремень! Значит, мы с тобой вроде как из одной стаи. А знаешь ли ты, что это значит?

Я знал. Правда, про себя подумал, что Миша Рагашич спятил. Хотя, может быть, я и сам иной раз нахожусь на грани сумасшествия. Мне показалось, Миша догадался, о чем я думаю. Тут мы осушили стаканы, а когда поставили их на стол, Рагашич проговорил:

— Нет, нет, я не сумасшедший. Я просто какой-то дикий, необузданный. Видно, материал, из которого нас с тобой слепили, был слишком тверд и еще сыроват. Но не в этом дело. Просто в душе у меня кровоточащие раны. Это горькая правда, ей-ей. Родители мои были людьми суровыми. Воспитывали меня в строгости. И в первую очередь — религия, религия, религия… За любой проступок — строгое наказание. А потом я еще должен был просить прощения и, стоя на коленях, долго молиться. Помню, в первом классе я схлопотал от отца три такие затрещины, что после этого дня два икал. Уж не помню, за что их получил, да я толком и тогда не знал, но только мне пришлось стоять перед отцом навытяжку и еще благодарить за науку. Я не выдержал и разревелся, и тут же получил добавку, чтобы не хныкал.

Но не от этого образовались мои душевные раны. Отец был для меня кем-то вроде святого, я твердо верил, что он не может быть не прав. Он был для меня безгрешным. Иногда я выпрашивал у него каску с шахтерской лампочкой и расхаживал по нашему дворику, подражая походке отца. В такие минуты я бывал счастлив, сутулился, шаркал ногами, как отец. И был очень горд собой.

Отец работал проходчиком и сравнительно прилично зарабатывал. Война уже шла вовсю, но шахтеров пока не призывали, у них была бронь. Но потом все-таки стали забирать, прежде всего тех, кого начальство считало неблагонадежным. Мой отец принадлежал к их числу.

В конце концов он тоже получил повестку и тут же отправился на шахту, чтобы получить расчет. На обратном пути он купил где-то трех худосочных поросят и сказал, что поручает мне вырастить их.

Мать поехала его провожать. Она вернулась домой поздно ночью. Все время плакала и истово молилась. Она всегда была верующей, а начиная с этого дня стала просто фанатичкой. И вот еще что. Когда отца забрали на фронт, мать вечерами, как и прежде, выходила из дома: так делали все шахтерские жены, они всегда ждали возвращения своих мужей с работы. Но все было напрасно. Отец так больше никогда и не вернулся.

Жили мы очень трудно. Моей младшей сестренке было всего три годика. Я был занят школой и поросятами. Я их так выдрессировал, что они стали чудо какими послушными. Стоило мне приказать «стой!», они тут же останавливались. Я говорил: «Сидеть!» — они послушно садились. Словно не свиньи, а хорошо воспитанные собаки.

Почти каждый день я выводил их в лес. Там росли дубы, и мои свинушки в избытке, были обеспечены желудями. Другие свиньи так далеко от поселка не заходили.