В жаре пылающих пихт

Все уже решено давным-давно. Ты и я. У меня кишки перемешаны. Сколько я еще промучаюсь? Ублюдки! едва ноги унесли. Эти мерзавцы по нам стрельбу открыли как по животным. Без предупреждения. Без словца единого. Как по зверям.

Может, за вами какой грешок тянулся?

Грешок. Страшно тебе?

Мне?

Да.

А должно быть?

Мне страшно – но меньше, чем я ожидал. У меня есть дети.

Кареглазый спросил. За ними есть, кому приглядеть?

А что? ты им в отцы напрашиваешься?

Я просто спросил.

Просто спросил?

Да, просто спросил.

Ничего просто так не случается, малой. Заруби себе на носу.

Ладно.

Да, послушай вот что. Этому миру не нужны его собственные дети, а мои – чужие. Ты понимаешь, мои дети – чужие дети.

Кареглазый промолчал.

Какую глупость сотворил, господь не помилует. Глядел на своих детей – и кажется, что голыми руками их умерщвляю. Зачал кровушку. Не поймут, что их отцы – есть их убийцы. Уповай на то, что и твои дети не поймут. Иначе худо тебе придется, ты поверь. Худее некуда. И вместо лжи и благодарности получишь правду-матку. Нас всех убили наши отцы и наши матери. Горе рожающим и беременным! и питающим сосцами в те дни! Я ведь их каждое утро умерщвлял, когда они просыпались с сердцами, преисполненными ложных надежд. И каждую ночь я голыми руками душил их, когда они засыпали. Это настоящий мрак, малой. Я ежедневно умерщвлял своих детей. Это то, что я с ними сотворил – когда позволил себе иметь детей в этом мире. Я их убийца. Я убил их собственными голыми руками. Я глядел на них, а видел только будущих мертвецов. Они улыбались мне! Отцы учат своих сыновей быть благодарными им – за что? За то, что они убивают своих сыновей! Мои дети. Их кровь, которая уже пролилась или еще прольется – на моих руках. Это самое омерзительное чувство моего отцовства. Я никакой не отец, я не господь бог, а просто-напросто убийца. И ты будешь им. Вот какой грешок за мной. А все прочее, что я творил – это ерунда.

Кареглазый не ответил.

Мужчина посмеялся. Со мной еще трое были, двое чернокожих и двое белых. Они просто напуганы. Одного убили на месте, а я пулю словил – но ради чего? А вот оно! Долгое время земля творилась, чтобы к этому часу прийти. Мои поступки и твои поступки. И все яснее ясного, как на ладони. Ну, хватит болтать. Стреляй, а потом, если мозгами дорожишь, возвращайся домой к своей родне. Не становись как я, тогда, может, и не кончишь как я.

Оба помолчали, ибо не могли пересилить безмолвие, словно маленькими словами, что были произнесены, себя исчерпала сама ночь – и не оставалось во всем мире ничего, что было неизреченным.

Ну, облегчишь участь мою? или мне и дальше зазря мучиться?

Кареглазый судорожно сглотнул, утер ладонью вспотевший лоб и услышал голоса и топот.

Я вернусь, бросил он и вышел в коридор.

Горбоносый, втягивая живот и поправляя ремень, направлялся за народом, все были вооружены. Чернокожий быстро схватил с матраца и надел свою шляпу, движением большого пальца подтянул тесьмы подтяжек на плечи и вытащил револьвер из кобуры на поясе.

Индейцы лошадей срезают! крикнул сын ирландца снизу.

Вот сучьи дети! с задором рявкнул ирландец.

Горбоносый, скаут и кареглазый устремились вниз, ирландец переместился в другой конец комнаты с ружьем, где вытащил из подвешенной кобуры на ремне, обмотанном вокруг гвоздя, свой револьвер и, жутко бранясь, оттянул курок – горбоносый, сын ирландца и двое чернокожих последовали за ним, а последние на ходу хватали винтовки в коридоре и, выглядывая из проема, заряжали их.

Кареглазый спохватился, что оставил свой винчестер в чехле, прилаженном к седлу, а седло – при въезде в конюшню.

Берите наши ружья! и покажем этим индейским недоноскам как закалялась сталь! крикнул ирландец.

Кареглазый вооружился мушкетом и поторопился к окну – но снаружи было темно.

Хотя он сумел различить смутно очерченные силуэты всадников, вооруженных копьями и винтовками и восседающих на неистовых конях с большими светлыми глазами, жутко клокочущих, гогочущих и рвущихся в мнимый бой тварях, что парили остервенелыми бесплотными и просвечивающими призраками на дне темного выскобленного колодца улицы в тусклом лунном свете; там фигуры индейцев плавно переходили одна в другую и вращались, как узоры на воде, словно бы участвуя в своеобразной театральной мистерии. Кареглазый перекрестился.

Их там чертова дюжина, сказал скаут.

Какого дьявола, безбожное семя, вы штаны протираете у моих конюшен, скотоложцы чертовы! Ищете, где бабы подешевле!?