В жаре пылающих пихт

Может, хотели изнасиловать его мать?

Нет, сэр.

Уверен?

Вполне.

А что вы и парня не убили? или это девка?

Кареглазый коротко ответил. Мальчик, сэр.

Не посчастливилось ему, что осиротел. Когда кровь теряет связь с кровью – это пропащая кровь. Обреченная на сиротство и скитания кровь. Кровь, которая прольется на чужой земле, где ее не примут. Ибо кровное родство непреложно по закону неба и земли.

Ирландец отцедил длинную нитку слюны в плевательную урну, утер бороду и с ухмылкой поглядел на трапезничающих гостей.

Как его зовут? спросил.

Горбоносый поглядел на индейца.

Я у тебя спрашиваю! что не отвечаешь? ты там у себя в тарелке лик пресвятой богородицы узрел, что ли?

Его имя Альсате, ответил кареглазый.

Ирландец убежденно кивнул. У евреев есть два козла – один по жребию за грехи народа, а другой для изгнания в пустыню. Но если козел – это человек с пропащей кровью? Это дитя есть свидетель вашего беззакония. Кровь его убитых родителей на ваших руках, а ваши руки возложены над ним, как над огнем. И это дитя последует за человеком по жребию в искупительную пустошь. Оно будет идти за убийцей его родителей повсюду как тень.

И что это значит? спросил кареглазый.

То, что я сказал. Или ты глухой?

Нет, сэр.

Значит, идиот?

Возможно, сэр.

Это радует.

Горбоносый спросил. Сегодня здесь двое не проходили?

Какие двое?

До нас, но не раньше, чем после полудня.

Не уверен, сынок.

У первого ухо отстрелено, сам обрит наголо, из одежды на нем только ткани кусок, чтобы срам прикрыть, а второй – высокий, один Христос на уме. Оба на лошадях.

Ирландец пожал плечами. У меня бы из головы как пить дать такие не вылетели, каких ты описал. Только вот не было их.

Кареглазый сказал. Может, еще придут?

Сомневаюсь, они кратчайшим путем пойдут – каким и мы шли.

Ирландец сухо посмеялся. Отсюда, сынок, кратчайший путь только в ад.

Скаут глазел по сторонам. Ирландец вытащил из большого нагрудного кармана, какие бывают на джинсовых комбинезонах, бронзовый брегет на цепочке, недешевый аксессуар, затем ловким движением руки открыл часики – и одним глазом посмотрел на циферблат, затворил их и просунул обратно в карман.

Для заморыша вашего мой сын лохань с подогретой водой приготовит, да к кормящим матерям заглянет – может, они малютке по доброте душевной титьку уступят.

Горбоносый поблагодарил ирландца.

Чернокожий посмотрел на него:

Спасибо, что Джима вытащили.

Другой чернокожий сказал:

Стреляли в нас.

Он нам сказал. В полубреду.

Четверо их было.

Белый сказал:

Как и в вашей братии – тоже четверо.

Скаут посмотрел на них:

Занятно, брат, только мы не стреляли в вас.

А кто ж тогда?

Горбоносый утер губы запястьем и выпрямился:

Не мы.

А кто?

Не мы.

А нам откуда знать?

Я живьем никого не отпускаю, а если и стреляю – то только по делу, а до вашей компании мне никакого дела нет.

Допустим, напряженно произнес белый, что нет.

Сверху, со второго этажа, до них донесся крик.

Воды! Я пить хочу!

Господи.

Слышу, что вы разговариваете – знаю, что слышите меня!

Скаут сказал. Очухался.

Кареглазый спросил. Мужику воды кто-нибудь отнесет?

Да ты его, сынок, хоть по самую макушку в священные воды реки Евфрат погрузи – ему теперь только на господа уповать.

Глава 11. Горе рожающим

Они разместились для ночлега в хорошо проветренном и в меру просторном помещении на втором этаже. За индейцем пришла молодая девушка в отстиранной темно-зеленой юбке, торопливо оправляющая потерявшую белизну кофточку; ее бледное лицо цвета миндального молока слегка пунцовело от прилившей крови. Мужчины разглядывали ее с любопытством. Черноногий держал на руках закутанного младенца, когда они уходили – и мужчины из единственного окна наблюдали, как две фигуры идут по темной улочке к дальним постройкам.

Кареглазый снял сапоги и поставил у кровати. Кровать представляла собой каркас и матрац.

Кареглазый растянулся на нем и глядел в потолок. На соседней койке лежал горбоносый в той же позе, но в сапогах, положив руку с пистолетом на грудь и надвинув шляпу на глаза. Кареглазый последовал его примеру. Спустя некоторое время ему стало жарко, и с каждой минутой становилось только жарче, словно он горячечный больной, которого накрыли перьевым одеялом, а сверху – еще одним, а затем – третьим, пока он не стал задыхаться.

Он взмок, по напряженному лицу струился пот, под барабанный бой и воинственный аккомпанемент удушливой жары у него перед глазами начали выстраиваться необъяснимые картины.