В жаре пылающих пихт

Из бокового кармашка седельной сумки Холидей извлек нож в чехле и, аккуратно вращая запястьем, перерезал веревку, снял с шеи петлю и помассировал предплечья. Не вылезая из седла, он преодолел верхом несколько миль, скача по возможности напрямик, а затем борясь, как с застывшим морем, с набегающим невозможным рельефом, сформированным наподобие раковины – и все тут выглядело причудливо, так, словно сам бог, имитируя тектонические процессы, намеренно коробил и мял эту землю голыми мускулистыми руками, как бумагу, стараясь придать ей древний вид.

С тысячей насыпей, произошедших от естественных условий вертюгаденами и поворотами вокруг волнообразных холмов, чьи силуэты вздымались и опадали, и опять вырисовывались в дымке, будто двигались вслед за изнуренным всадником сквозь полосы стремительно меняющегося ландшафта.

Холидей не заметил, как ночь сменилась днем, а день – ночью. Он провел бессонную ночь на твердой земле, а с рассветом вновь был в седле.

Порез неба с каплей крови солнца. Ящерка, изогнувшись на однобоком валуне, вскинула мордочку к пурпурной дали, ее гладкое тельце дрожало в знойном воздухе – но когда Холидей моргнул, ящерицы и след простыл. К полудню он уже пересекал территорию пространной лесосеки. До краев горизонта пни и вывороченные коряги, повсюду ковром лежали буро-черные шишки и кора, втоптанные сучья и придавленная трава, облысевшая земля там, где стояли груженые телеги и примитивный бивуак, а где лежали и тащились поваленные деревья, там остались на память длинные углубления и проплешины в потемневшей почве, похожие на водопровод, на древнеримский акведук; и повсюду стелились узорами мелкие камешки, чей незыблемый порядок нарушен. И хотя все тут, казалось, давным-давно застыло замысловатым рисунком, как трещины на озерном льду, но, если прислушаться, до сих пор можно различить звук, который мягкое покрывало из массы влажного и утрамбованного валежника хранит и неизменно пробуждает в момент своей повторной смерти, заново ломаясь и треща под тяжеловесной поступью утомившейся от жары лошади.

Пройдя лесосеку, Холидей услышал неподалеку короткую вспышку сумасшедшей стрельбы, мужские и женские крики.

Он повернул голову в направлении звуков и заметил над верхушками сосняка серебристо-черную ленту дыма – из оружия у него остался только запасной револьвер длиннолицего с ореховой рукояткой, заряженный пятью патронами. Холидей попробовал прицелиться в парящую белокрылую птицу, совмещая прицельную борозду с мушкой. Затем спрыгнул с лошади и, вцепившись ей в загривок, повел ее к сплошному сосняку, перемежающемуся светло-коричневыми прогалинами. Оставил лошадь и, на корточках, перемещаясь с оружием наготове и ориентируясь по звукам стрельбы, то стихающим, то повторно гремящим, пришел к небольшому охотничьему домику из кирпича, с блестящей на солнце черепичной крышей, и прилегающая к нему лужайка вмещала в себя множество разнообразной утвари – и Холидей заметил четверых, в шляпах, с патронташами, пересекающимися на груди, вооруженных ружьями, карабином и револьверами, темные фигуры в темных перепоясанных одеяниях, похожих на одеяния иезуитских миссионеров, а поверх – пропылившиеся пальто.

Один из них перезаряжал кавалерийский шестизарядник, и косоглазый юнец, прятавшийся за домом и оглядывающий трупы застреленных приятелей, выбросил свой револьвер и крикнул, что сдается – Холидей увидел, как косоглазый поднял руки, в одной из которых держал шляпу, и, причитая, медленно направился в сторону окруживших его стрелков.

Не стреляйте! я безоружный, не стреляйте, ради бога! я не буду сопротивляться, кровью Христовой, во имя людей пролитой, клянусь! не убивайте, я жить хочу, не убивайте, я не стрелял в вас!

На пузо падай, сучий сын! скомандовал ему курильщик с папиросой в щербатом рту. Кто еще тут с вами, отвечай!

Косоглазый распластался перед ними. Никого, клянусь богом! только мы втроем, а я их образумить пытался!

Курильщик приблизился к дому и оповестил тех, кто внутри, что он – представитель закона, а преступники обезврежены.

Уйдите! ответил женский голос.

Не стреляйте, мэм! Я только хочу помочь, мое имя – Самуил Хардорфф, со мной мои братья, а как вас зовут?

Уйдите, или я не ручаюсь за себя! Я буду стрелять, если вы хоть пальцем притронетесь к двери! Клянусь своей жизнью, первого, кто попытается войти – я уложу прямо там, где он стоит!

Курильщик отступил от дома и опустил карабин.

Я вас услышал, мэм! Громко и ясно. Но прежде, чем мы уйдем, мой долг как служителя путей, которые исповедует господь и закон, удостовериться, что вам не требуется медицинская помощь.