В жаре пылающих пихт

В священном писании я уже не нахожу покоя, только я отвожу глаза от его страниц – как мир вновь погружается во тьму! И вокруг – эти лица. И мои руки тянутся к ним сами по себе. К их горлам, к их глазам, к их ушам, чтобы давить, давить, давить! И я знаю, что когда раздавлю их, когда их черепа будут проломлены – то я погружу руки в кровавое месиво, а когда подниму их, то на моих ладонях будут копошиться черви, туго смоченные кровью перепутанные комки червей, которые сожрали мертвые мозги их давным-давно. Да, они не люди. Они просто мясо. Мясо для псов, для волков. Христос! Христос! Христос! Помни, только размышлениями о Христе ты посеешь правильное семя. Я только и думаю, что о Христе – об его искупительной жертве, о духе Святом! обо всем остальном думать не имеет смысла. Он – мой ориентир, мой светоч во мраке вечной ночи. Он – моя клетка, мой кнут и пряник! Мое поощрение и мое наказание!

Он снял шляпу и пригладил волосы. Всадники шли широкой и расходящейся колеей, словно ей дали волю искать для себя путь.

Эй, да тебе башку напекло… Ты свихнулся, приятель, сказал ему Холидей, что ты несешь?

Я давным-давно пытаюсь вообразить невообразимое, как творение божье глазами творца выглядит? Не будь у нас тел, не будь у нас глаз, ушей и чувств, не будь их – каким является мир сам по себе? То, что мы глазами видим, есть ложь! Языческие тотемы вырастают перед глазами нашими обманом и игрой, а вся эта материя – царствие дьявола! Мы ее видим глазами, слышим ушами, вдыхаем ноздрями, да, но каково творение господне само по себе? Оно должно быть чем-то! Океаном, небом или царствием? Без наших глаз, без ушей, без тел.

Холидей с опаской поглядывал на полубезумно тараторящего наемника, от чего благоразумия теперь зависел остаток его жизни.

Пойди на риск и вообрази эту вещь – эту драгоценность, но ты будешь опечален. Сколько глаз, сколько ушей нарастили, сколько мяса? Но мы слепнем, становимся глухими и бесчувственными. И дьявол – тут как тут, а мы – у него на подтанцовке в большом кукольном театре! Да, мы связаны по рукам и ногам насилием. Его от нас унаследуют наши дети, а от них – их дети, это есть факт. Мы содомируем наших детей и оскопляем их, а пути наши есть пути содомитов и скотоложцев, и евнухов!

Холидей рявкнул ему:

Да заткнешься ты или нет, мать твою?! Заткни пасть!

…Боже мой, прости! Но наших правнуков ждет новое Воскресение, новый Христос, но прежде наш род обречен возвратиться к первобытному состоянию, полностью выродиться! и наскальная живопись грядущего тысячелетия знаменует новую эпоху возрождения человека дикого, его кровавого ренессанса! И наши сыны восстанут из пепла для новой зари. Да не оскудеет чаша их, да не оскудеет чаша их! Аминь, аминь…

У длиннолицего будто прояснился взгляд, он оглянулся и потянул веревку, один конец которой привязан к рожку его седла, а другой – завершался петлей на шее Холидея.

Ты свихнулся, чтоб тебя…

Будь я на твоем месте, дружище, то начинал бы креститься и каяться. Это тебе моя добрая христианская рекомендация.

Холидей сплюнул.

У меня к тебе, гад, свои предложения имеются. Давай по-мужски, старый добрый мордобой – или ты от одной мысли струсил? Да, я вижу, что ты слизняк бесхребетный, слюнтяй безвольный, увалень мягкотелый! а если нет, то дай мне пистолет, если у тебя пороху хватит – и поглядим, чью сторону господь займет. Быстро выясним, чью исповедь ему больше хочется послушать. Твою или мою!

Длиннолицый глянул на него с ухмылкой и сплюнул, похлопал ладонью по суме с амуницией.

У меня пороху хоть отбавляй, а господь наш если бы твою сторону занять хотел, то нас бы местами переставил.

Холидей ухмыльнулся. Думаешь, ты – соль земли? С твоей апостольской осанкой, бреднями умалишенного и ветхой книжонкой! но я видел землю, которую просолили. Это мертвая земля, где ничто не приживается! Думаешь, ты пророк и святой? думаешь, ты станешь основателем новой религии, пока неотесанные дикари будут воздвигать во славу тебе монументальные мегалиты в жарких, как сама преисподняя, джунглях? а тело твое превратят в мумию, и будут память твою почитать как вождя! и дожидаться воскресения твоего через тысячу лет, когда примитивная твоя религия водрузит свои знамена над каждой отсыревшей пещерой? Нет, все будет прямо и противоположно! Всюду, куда движется братия гнилозубых твоих варваров-крестоносцев с хоругвями нового закона, там все умирает и становится цвета крови! всюду воцаряется бесконечная засуха, насилие и смерть! вы ее сеятели, и вы – ее жнецы!

Длиннолицый только улыбнулся. Плевать я хотел на закон, меня деньги интересуют. И за твою шкуру хорошая мера серебра мне в кормушку причитается – а другие пускай сами ищут, где им поклевать.

Ошибаешься, покачал головой Холидей, хотя, может, и деньги тебя интересуют, но больше – дело! В сердце твоем ненависть и ты ищешь вокруг только то, что ее поможет на свет божий вытащить! Тебе нужны крючья, нужно железо, потому что ты отрастил много ненависти – кровавый ком!

Длиннолицый рассмеялся.

Холидей сплюнул.

У тебя деньги мои – что вы прикарманили? Спросил он.